ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ВИНОВНЫ ЛИ?

Охранник из команды “дома особого назначения” Иван Николаевич Клещеев после убийства Царской Семьи ушел из Екатеринбурга с красной армией в Пермь. Там он еще с другими 7 охранниками был сначала назначен для охраны комиссара снабжения Горбунова, а затем получил должность вахтерного в интендантских складах на станции Левшино. В первую же неделю своей новой службы Иван Клещеев украл со склада сукно и, пытаясь продать его, попался. Его арестовали, судили и послали на принудительные работы сроком на 6 месяцев.

Иван Клещеев родился в 1897 году в города Шадринске и почти до Февральской революции 1917 года проживал при своих родителях на Крестовоздвиженской суконной фабрике Ушакова близ села Камышинского Екатеринбургского уезда. Отец его, Николай Иванович Клещеев, 52 лет, несколько десятков лет прослужил механиком на этой фабрике. Был он человек не пьяный, и не трезвый, а так, как все; работал исправно, аккуратно, добровольно, а в семейном быту был слабый, безвольный, под башмаком у своей жены Татьяны Васильевны, женщины властной, грубой, заносчивой, но души не чаявшей в своем первенце Ванечке. Кроме Ивана было у них еще два сына и две дочери, но баловнем матери оставался Иван, которому с детства она ни в чем не отказывала, прикрывала его проступки и потакала всяким наклонностям и капризам. Любила она его слепо, до сумасшествия.

С детского возраста Иван приобрел дурные наклонности и, будучи еще совсем мальчишкой, начал заниматься кражами. Мать оберегала его от наказаний отца, принимала часто его вину на себя и за него лгала, измышляя оправдания для ненаглядного Ванюшки. Учился он лениво и плохо, также плохо вел себя в школе, так что учителя жаловались на его поведение, но родители к исправлению никаких мер не принимали. В конце концов Ивана, как неисправимого по поведению и ленивого ученика, исключили из сельского училища, где он обучался.

Тогда отец взял его в обучение к себе и приучал к слесарному делу при фабрике Ушакова, где Иван и проработал до совершеннолетнего возраста. Взрослым он не оставлял своего порока — красть, но крал ловко, хитро, не попадался и судим не был. Незадолго до Февральской революции он ушел, под предлогом искать работы, на сторону от своих родителей; несколько времени пропадал в безвестной отлучке от отца и матери и затем объявился в Тюмени в компании босяков, и ставши сам таковым. Разыскала его мать, совершенно обезумевшая и потерявшая спокойствие со дня его исчезновения; где она только не пребывала, куда ни бросалась разыскивать его, всюду изъездила и исходила и наконец нашла в какой-то тюменской трущобе, притоне всяких темных личностей. Нашла, все забыла от радости и, в материнской гордости, привезла домой, на фабрику Ушакова.

Прожив некоторое время при своих родителях, Иван опять ушел от них и поступил на металлическую фабрику Злоказова в Екатеринбурге. Здесь его застал большевистский переворот. Новое направление было по нем: он охотно примкнул к партии большевиков и вскоре, сделавшись ярым красноармейцем, явился предводителем шайки советских грабителей по отобранию и реквизиции имущества у частных владельцев. В феврале 1918 года во главе такой партии хулиганов и грабителей Иван явился в дом к своему бывшему хозяину Ушакову и, ворвавшись ночью, угрожая расстрелом, потребовал от хозяина выдачи оружия, денег, имущества. Затем, подстрекнув рабочих, предъявил Ушакову требование передать и всю его суконную фабрику. Отец Ивана, как человек порядочный, долгое время не склонялся на сторону большевиков, настаивавших на отобрании у Ушакова фабрики, но потом, под убеждениями своего сына и примкнувшей к нему матери, Татьяны Васильевны, во всем сочувствовавшей большевику-сыну, перешел на их сторону и примкнул к группе рабочих, отбиравшей от Ушакова фабрику. В руках новых владельцев фабрика прекратила работать, и все жившие ею остались без заработка.

Когда комиссар Авдеев пришел на фабрику Злоказова записать рабочих на охрану Царской Семьи, Клещеев добровольно записался на службу в отряд. Состоя в этой охране, он приезжал неоднократно домой к своим родителям и привозил им разные ценные мелкие вещицы, видимо, украденные в Ипатьевском доме у Царской Семьи. В это время его распущенность и разнузданность достигли крайнего предела: он хвалился среди рабочих фабрики Ушакова и перед своими родителями, что женится на одной из дочерей Николая II и что если она не пойдет за него добровольно, то он силою возьмет ее. Никто его не сдерживал и не противоречил ему; мать его, имевшая большое влияние на мужа, во всем ему потакала, поощряла и даже как бы гордилась лихостью и бесстыдством своего любимого первенца.

Когда большевики, разбитые под Екатеринбургом, бежали на Пермь и Иван Клещеев был вынужден также бежать с ними, его мать перед новой политической партией старалась бесконечной ложью всячески оградить любимое дитя; распускала сведения, что Ивана красноармейцы увели силой, что он бежал от большевиков, что поступил в ряды белогвардейских войск. Она не знала, что посторонние люди знали о ее сыне больше, чем она, ослепленная своей материнской к нему любовью, и, не считаясь ни с чем, пыталась только оправдать и спасти его. Сама же, не находя себе места, в жажде утолить безумную тоску металась по всей Западной Сибири, по всем родным и знакомым, по канцеляриям и штабам, в надежде, что, быть может, ложь ее может стать правдой, и ее Ваня, какой бы он ни был, окажется здесь. Ведь всю жизнь она только любила своего первенца, всю душу отдала ему, “любила по совести”, как она ее понимала.

Вот краткий биографический очерк одного из многочисленных, бессознательных деятелей русской революции и участника преступления в Ипатьевском доме. По условиям воспитания и среды он не составляет исключения из ряда большей части таковых же деятелей и преступников. Это люди, вышедшие не из категории детей улицы, оставшихся с малолетнего возраста без семьи, без родителей, без возможности призора и вне нормальных условий материальной жизни. Это люди не из числа полуголодных, полунищенствующих, “социально” угнетенных обитателей Хитровок, Вяземских лавр и трущоб столичных окраин. Это дети маленьких, обеспеченных честной работой буржуев, имеющих и собственные домики, и свое хозяйство, и постоянный, обеспеченный доход, и отложенную на черный день копейку. Это люди материально обеспеченные, не озлобленные нуждой, не гонимые условиями жизни и не преследуемые неудачной или несправедливой судьбой.

Почему же Иван Клещеев стал с детства красть и с развитием возраста порок этот не исчез, а, наоборот, страсть к нему развилась? Почему своему балованному положению в семье предпочел стать босяком? Почему бессознательным революционером пошел разрушать жизнь своих родителей? Почему сознательно пошел на преступление? Почему сначала пошел с Гучковым, потом с Керенским, потом с Исааком Голощекиным?

Если бы Иван Клещеев был один такой преступник, пошедший по революционному пути разрушения семьи, общества, государства, святых и светлых идеологических начал своего народа, и создавшийся в семье, казалось бы, обеспечивавшей общество и государство от воспитания вора, хулигана, грязного негодяя и гнусного убийцы, можно было бы тогда искать причин в предопределении, в исключении, “нет семьи без урода”, в случайности и т. п. Но Иван Клещеев не один: таких, как он, русских людей, вышедших из не преступных семей и с увлечением и охотой пошедших по революционному пути разрушения России, свержения Царя, насилий и преступлений, оказалось много, десятки, сотни тысяч. Они оказались во всех слоях населения, во всех классах, кругах и партиях — от высших руководителей революции до ее красы и гордости — кронштадтской матросни.

Будущая Россия, будущие историки эры жизни русского народа — свержения династии Романовых и трагической гибели Царствовавшей Семьи — будут вправе искать ответа на этот вопрос почему, так как только справедливое и сознательное разрешение его русским обществом может дать народу духовный, жизненный и творческий импульсы к своему возрождению из бездны, куда его повергли массы российских (хочется верить — временного лица) Иванов Клещеевых.

Тогда только объективная и бесстрастная история вынесет справедливый приговор: кто виновен в разрушении России? Кто виновен в подрыве народной идеологии? Кто виновен в отклонении православного русского народа от Христовой веры?

Матрена Ивановна Леватых, 19 лет, православная, добровольно дала показание на своего мужа:

“Я жена видного у нас в Верх-Исетске большевика Василия Ивановича Леватных. Вышла замуж я за Леватных в 1917 году. Женился он на мне вдовым. Я вышла за него “убегом”, потому что меня родители за него не отдавали, а тетка уговорила. Венчались мы с ним в церкви, но в единоверческой, а не в Православной. Потому так было, что не пожелал он венчаться в Православной церкви — не любил Православных священников.

Нрав у него был строгий и разговаривать с ним было нельзя. Царя он не хотел. Когда мы с ним женились и моя мать, бывало, скажет что-нибудь про Царя “вот теперь Царя у нас нет”, он начнет ее ругать за то, что она хотела Царя.

Ничего я не знаю про участие мужа в убийстве Царской Семьи, но по совести могу сказать, что такой зверь, как муж, мог пойти на такое дело. Я с ним не пожелала уходить, когда он убегал перед взятием Екатеринбурга, а теперь, когда красные взяли опять Екатеринбург, я ушла из Верх-Исетска”.

Матрена Леватных — жена-ребенок, но тем не менее, не прожив и года с мужем, почувствовала его давление, почувствовала его гнев, сознала, что Василий Леватных зверь, с которым жить дальше невозможно и... порвала с ним, ушла от него.

Но за год перед этим она также порвала и с родителями, когда захотела выполнить свое желание и не подчиниться уговорам родителей, убеждавших ее не выходить за Василия, как за дурного человека. Мало того, Матрена порвала и с Православной Церковью, лишь бы оградить свои взгляды — “венчаться” — и венчалась, но в единоверческой, потому что Василий не любил Православных священников. Что же, родители ей были тоже звери, как Василий, что заставило ее рвать с ними? По-видимому нет; мать простила дочери “убег” и продолжала ее знать. Значит, сердце у родителей было, и лишь, более опытные, они хотели предупредить несчастье дочери в ее личных неопытных порывах.

Что же было в Матрене Леватных такое сильное, что так легко давало ей поводы рвать с родителями, рвать с верой, рвать с мужем, рвать по существу с тем, что составляет коренные устои семьи, общественной жизни? Что в существе Матрены Леватных давало ей право видеть в муже “по совести” зверя, с которым жить нельзя, а себя, очевидно, считать безгрешной и свободной поступать и “не по совести”?

Не то же ли самое, что толкало Ивана Клещеева и всех других стать преступниками, а матерей Клещеевых, среду, общество — создателями этих преступников, воспитателями начала преступности — ложного “Я”, “ложной совести”?

 

Когда Павел Медведев поступил в 139-й эвакуационный госпиталь, то здесь вскоре он рассказал сестре милосердия Лидии Семеновне Гусевой, как он состоял в доме Ипатьева в охранной команде, как содержалась там Царская Семья, как относилась к ней охрана и как Она была расстреляна. Об этой своей беседе с Гусевой он заявил потом на допросе прокурору Пермского окружного суда Шамарину и агенту Алексееву. Последние, желая проверить показания Медведева и выяснить, почему Гусева о такой беседе с преступником не сообщила в свое время властям, отправились в Надеждинскую общину Красного Креста, где состояла и проживала Гусева.

Их приняла начальница общины Александра Михайловна Урусова, которой прокурор Шамарин объяснил цель своего прихода и просил дать ему возможность видеть Гусеву. На это Урусова заявила Шамарину, что видеть Гусеву он не может, так как она больна. Тогда Шамарин ответил, что он вынужден будет прибегнуть к помощи закона, пригласить врача и освидетельствовать состояние здоровья Гусевой для установления — действительно ли болезненное состояние не позволяет ей дать показание. Только после такого решительного заявления Урусова послала за Гусевой, оказавшейся здоровой.

Лидия Гусева заявила прокурору, что Павла Медведева она действительно знает, но разговаривает с ним редко и лишь по делам службы. Никаких разговоров о судьбе бывшего Императора Николая II и Его Семьи она с ним не вела, и Медведев ей по этому поводу ничего не рассказывал.

Этот опрос происходил 13 февраля. Гусевой было объявлено, что она будет предъявлена Медведеву для опознания им — та ли она сестра, которой он рассказывал, или это была другая.

14 февраля на очной ставке с Гусевой Павел Медведев подтвердил, что рассказывал он именно ей. Тогда Гусева покаялась в своей лжи, объяснив ее тем, что она была сильно взволнована приходом прокурора и агента и кроме того была утомлена дежурством на пункте. Не заявляла же об известном ей преступлении и причастности к нему Медведева властям или вообще кому-нибудь другому... сама не знает, по какой причине, но думала, что об этом разговоре Медведева в госпитале знают и другие.

Лидия Гусева ушла от родителей из дома в сестры милосердия, когда ей было 16 лет; теперь ей 30. Четырнадцать лет она живет самостоятельной трудовой жизнью сестры милосердия, побывав за это время на службе и в земстве, и в городах, и на фронте в германскую войну. Это уже не ребенок, не юношеского возраста; это человек зрелый, опытный, сознательный, не могущий не видеть, что творит. А между тем лжет, лжет до создания себя преступницей, укрывая убийцу, скрывая известное ей преступление. С ней же лжет и ее начальница Урусова и, как маленькая школьница, лжет так неудачно, что сейчас же изобличается. Обе они не большевички; они сторонницы новой власти, новых политических течений. Страха здесь быть не может.

Что же здесь?

Откуда берет начало эта ненужная, вредная и опасная ложь?

Привычка. Условия обывательской жизни, среда, общество притупили сознание в необходимости жить “по чистой совести” и утвердили в натуре извращенное понятие о соответствии жизни “по ложной совести”. Вся жизнь в совокупности воспитала в сердце начало преступности, подрывая моральные основы государственности и приобщая общество к преступлению.

 18 июля 1918 года в Екатеринбурге в театральном зале Исаак Голощекин устроил митинг и на нем объявил, что по постановлению областного совета бывший Царь “Николай Кровавый” расстрелян, а Семья Его вывезена в надежное место. В ответ из рядов собравшейся громадной толпы раздались голоса:

“Покажите тело”.

Это требование сильно смутило присутствовавших на митинге Сафарова, Войкова, Белобородова, Исаака Голощекина и прочих главарей советской власти. С одной стороны, показать тело они не могли; с другой — толпа, состоявшая из людей, ими воспитанных, ими руководимых, ими созданных, толпа, служившая их силой в революционном движении, им не верила и требовала реального подтверждения голословному заявлению одного из главнейших своих вождей.

За два года революции толпа привыкла ко лжи власти, ко лжи вождей революции. Она шла за разными вождями революции не потому, что верила им, верила их обещаниям, а потому, что каждый атом толпы хотел того же, чего хотел и каждый вождь, — власти для себя, права как своеволия. И чтобы достигнуть этой власти, каждый атом лгал друг перед другом, лгала толпа перед вождями, лгали вожди перед толпой. И все выливали ложь в трескучих словах и громких обещаниях. Максимум этой власти для массы в свое время пообещали Ленин и Бронштейн — все твое — бери. И потому толпа последовательно пошла за ними. Когда перестало существовать то, что можно было брать, а это настало очень скоро, толпа перестала верить и этим вождям.

В этих возгласах из толпы — “покажите тело” — характерно и то, что они были единственными в ответ по существу на совершившееся событие. Громко ничего другого толпа не высказала; никаким другим возгласом не реагировала. Но позже, когда толпа расходилась, почти вся масса, обмениваясь между собою впечатлениями, высказывала одну и ту же мысль: “Что-то неясное, туманное, недоговоренное есть в заявлении президиума”.

Однако громко никто этой мысли не высказал.

Это была бы правда.

Но правды толпа не сказала бы громко и из страха, и по необходимости в обстановке общественной жизни лгать друг перед другом по “ложной совести”.

 Областной комиссар здравоохранения Николай Арсеньевич Сакович, 36 лет, и заведовавший конторой официального органа Омского совдепа — “Известия” — Семен Георгиевич Логинов, 34 лет. Оба — активные советские деятели.

Их прошлое, дореволюционное:

Сакович — член союза Русского народа; причислял себя к крайним правым монархистам.

Логинов — член партии социал-демократов, меньшевиков-интернационалистов.

Оба семейные; имеют определенное общественное и социальное положение, и в лице своих детей воспитывают и готовят будущих граждан общества.

Революция посадила их на одну скамью подсудимых. Вот что между прочим рассказал каждый из них о себе:

Сакович: “Я ни к какой партии не принадлежал и не принадлежу, но был записан как сочувствующий в партию социалистов-революционеров. Записался я в середине декабря 1917 года. В то время разделения партии не было; я по крайней мере не видел и не знал этого разделения.

В январе месяце 1918 года я по предложению партии пошел на съезд крестьянских депутатов с целью познакомиться с разницей программ правых и левых социалистов, так как на этом съезде должна была разбираться программа партии социалистов-революционеров.

На этом съезде мне предложили место заведывающего отделом здравоохранения (областного). Я знал, что 195-й госпиталь будет закрыт в близком будущем и я останусь без места, кроме того мне было ясно, что если я не займу этой должности, то она будет занята кем-либо из рабочих, и здравоохранение будет в неопытных руках неспециалиста. Поэтому-то я решил занять эту должность, но не хотел разрешать вопрос самостоятельно, намереваясь спросить мнение врачей; поэтому я и дал условное согласие.

Я не обращался к профессиональному союзу врачей, так как принадлежал к союзу военных врачей, где был перед этим 3 месяца председателем совета, хотя был членом профессионального союза. Я обратился на ближайшем собрании союза военных врачей, на котором мне было заявлено, что мое условное согласие на занятие этой должности не подлежит обсуждению в данном собрании. Что означал этот ответ, для меня является неясным и до сего времени.

Спустя около недели, меня пригласили на совет комиссаров и предложили мне объявить программу моих предстоящих работ по здравоохранению. Я тогда заявил, что пока я не знаю, буду ли я служить, нового ничего создавать не буду, а лишь буду стремиться поддержать то, что есть, и расширить сеть больниц и амбулаторий. Таким образом, я приступил к фактическому исполнению своих обязанностей. Мне тогда же было предложено подыскать себе помощника, обязательно партийного, или левого социал-революционера, или большевика, причем назвали этого помощника товарищем комиссара. Я тогда же заявил, что я не хочу и не понимаю названия комиссара здравоохранения и считаю себя областным санитарным врачом, а не областным комиссаром здравоохранения, хотя у меня и была присланная печать из областного исполнительного комитета — печать областного комиссара здравоохранения.

6 марта 1918 года был назначен областной съезд врачей, но он не состоялся за неприбытием врачей. На 15 мая был назначен новый съезд, причем, кроме врачей, на съезд приехали комиссары здравоохранения и представители от советов рабочих и крестьянских депутатов. Накануне я собрал совещание комиссаров здравоохранения городского и уездного и страховых касс Екатеринбургской и городской. На этом совещании я просил выяснить вопрос о том, будет ли съезд “аполитическим” или “политическим”, и предложил создать отделы здравоохранения так, чтобы они могли продолжать свою работу при всяких политических переворотах. Меня на этом совещании упрекали в том, что я иду против советской власти, и вынесли постановление, что съезд должен быть политическим, и что, если падет большевистская власть, то нечего заботиться о дальнейшей судьбе здравоохранения. Мне пришлось подчиниться.

На съезд собралось около 80 человек. Около 20 представителей большевиков и около 5 левых социал-революционеров составили фракционное собрание, на котором было постановлено — до решения мандатной комиссией решающий голос предоставить тем, кто явился на съезд по группе “обязательного” присутствия на съезде, это были комиссары здравоохранения (в большинстве не врачи) и представители от советов (не врачи).

Дня через два собралось членов съезда уже человек 135 — 140. Тогда фракционное собрание постановило, чтобы мандатная комиссия предоставила право решающего голоса лишь тем, кто стоит на платформе советской власти. Этого требования по мнению собрания мандатная комиссия не выполнила; был объявлен перерыв заседания, назначено было фракционное собрание, и на фракционном собрании после долгих споров было постановлено — мне как комиссару произвести поправку ошибки, допущенной съездом и заключавшейся в том, что съезд без обсуждения признал действия мандатной комиссии правильными. Я по постановлению фракционного собрания вошел в общее собрание и опросил некоторых членов, признают ли они советскую власть, и признававшим было дано, право решающего голоса, а не признававшим — право совещательного голоса. Тогда группа врачей удалилась с совещания”.

Логинов: “Мой отец жил в городе Бийске и имел маслоделательные заводы. Я жил при нем и учился в Бийском городском четырехклассном училище, где кончил курс. После окончания училища я поступил в Бийский казенный винный склад. Здесь я прослужил приблизительно полгода и уехал в Иркутск. Отсюда я уехал за границу и поступил в Цюрихе в политехникум. Здесь меня захватила русско-японская война.

Я возвратился в Россию и поступил добровольцем в 12-й Иркутский запасной батальон. В этой войне я был ранен. После окончания войны я возвратился к отцу; жил у него, но в 1908 году приблизительно уехал в город Троицк Оренбургской губернии, с целью приискания заработка, так как с отцом у меня установились натянутые отношения; он пил, мучил семью; из-за этого у нас и пошли с ним нелады. В Троицк же именно я попал потому, что прочитал в газетах какое-то объявление, предлагающее заработок. Здесь я был хроникером одной газеты, заведовал типографией. В Троицке и его пределах я прослужил до 1915 года.

В этом году я поступил добровольцем в армию в 19-й Сибирский стрелковый полк, и сразу же был зачислен в команду кандидатов школы прапорщиков. Участвовал я в боях и два раза был ранен, отравлен был газами. В 1917 году я был в стенах школы прапорщиков в городе Омске, где меня захватила революция. 24 июня я получил производство в чин прапорщика.

В то время Омский совдеп издавал свою официальную газету “Известия”, в которой я с целью заработка и работал в качестве сотрудника. После большевистского переворота я стал заведовать конторой этой газеты. Председатель Омского совдепа Косарев, зная, что я по убеждениям не большевик, а разделял убеждения социал-демократов-меньшевиков-интернационалистов, потребовал от меня, чтобы я, заведуя конторой, не саботажничал, а работал в контакте с большевистской властью, на что я изъявил согласие.

Общая разруха жизни меня несколько затянула; я стал играть в карты, проигрался, еще более затянулся и продолжал служить у большевиков в надежде поправить свои материальные дела, так как я уже к этому времени обзавелся семьей — имел жену и ребенка, помогая также и матери, которую бросил отец. Так продолжалось до бегства большевиков из Омска. Вместе с другими деятелями принужден был эвакуироваться из Омска и я. Дней за 6 до падения советской власти в Омске я, как офицер, был назначен для выполнения некоторых чисто технических функций по охране города, причем в моем подчинении была и милиция. Вот это-то обстоятельство и заставило меня, главным образом, уезжать из Омска вместе с большевиками, так как я опасался мести, особенно в первые дни по очищении города от большевиков.

Приехал я в Тюмень приблизительно числа 10 июня, и числа 12 июня я уехал в Екатеринбург. Здесь мне было предложено, как офицеру-специалисту, выехать на фронт. Я уехал в Тюмень, где председатель оперативного штаба Усиевич категорически потребовал от меня, чтобы я отправился на фронт. Всячески стараясь уклониться от этого требования, я в конце концов получил назначение казначея полевого штаба. Все время я находился после этого при штабе 1-й Сибирской армии, отступавшей на Камышлов и затем к Ирбитскому заводу. Здесь приблизительно числа 30 июля мне было предписано сдать все денежные суммы начальнику хозяйственной части восточной дивизии Антонову, находившемуся в Алапаевске, что мною и было выполнено приблизительно 1 августа. После этого я выехал в Пермь. Отобраны от меня суммы были потому, что большевики заподозрили меня в неблагонадежности и в попытке бежать от них. Поэтому, когда я прибыл в Пермь, меня арестовала чрезвычайная следственная комиссия. Не имея, однако, никаких доказательств моей вины, она меня освободила.

Пробыв некоторое время в Перми, я решил уехать в Сибирь. Мне удалось уехать из Перми, и 3 сентября я приехал в Курган (пройдя через два фронта). В Сибирь я потому выехал, что в Омске, когда меня эвакуировали большевики, осталась моя семья. Из Кургана я отправился в Иркутск, думая купить здесь товаров для торговли. Но здесь я сильно проигрался в карты. Я вернулся опять в Курган. После этого я решил ехать опять в советскую Россию, думая получить какое-либо дело у большевиков, чтобы иметь в своем распоряжении опять денежные средства. 29 октября я выехал в Уфу, куда прибыл 1 ноября. Отсюда я отправился через Пермь в Москву (снова пройдя через два фронта), тое мне и удалось получить довольно значительную сумму. С деньгами я снова пробрался в Сибирь, и 18 февраля приблизительно я прибыл в Екатеринбург (третий переход через два фронта), где и был арестован военным контролем”.

Приведенные выдержки из рассказов, могущие служить материалом для характеристики большевистских деятелей из русской народности, выбраны из массы других аналогичных по сути рассказов только потому, что один из авторов приведенных повестей Сакович в дореволюционное время причислял себя к монархистам, а другой, Логинов, к противоположному лагерю — социалистам. В революционное время оба оказались в первых рядах активных деятелей, причем Сакович, соответственно общей структуре революционных эволюции, в январе 1917 года был монархистом, в марте того же года объявил себя социал-демократом, в конце этого же года — социал-революционером, в январе 1918 года — стал большевистским комиссаром, а в августе этого года — оказался внепартийным. Логинов же из социал-демократических хроникеров троицкой газетки перешел сначала в сотрудники официального большевистского органа в Омске, а затем в тайного политического агента Исаака Голощекина в Екатеринбурге и Янкеля Свердлова в Москве по поддержанию связи с главой их тайной организации в Сибири латышом Ильмером. По существу же их характеристик таких типов в период революции и позже в среде советских деятелей было бесконечное число, и во всяком случае гораздо больше, чем сознательных и идейных последователей главарей циммервальдовской шайки, привезенных в Смольный институт в запломбированном вагоне, прибывших с определенной программой разрушить Россию экономически, низложить ее православный мир и воздвигнуть царство религии Лжи.

Оба выведенных представителя советской деятельности — деятели не маленькие, не рядовые работники, а принадлежат к категории активных агентов власти, руководителей большевистского движения, проводников идей, мыслей, форм. Оба они теперь, как говорится, “пойманы на месте преступления”. Оба знают хорошо, что улики против них так серьезны, что их показания ничего изменить не могут в их судьбе и смертная казнь обоим обеспечена. Их рассказы — это последнее слово, исповедь перед смертью. В подобных случаях люди идеи или отказываются говорить, или, если и решаются на слово, то это слово гордо исповедуемой идеи, их светоча жизни, ради которого они боролись на жизнь и смерть, не щадя других, и сами гордо и смело идя на эшафот.

А здесь? Слово этих людей — представителей сотен и тысяч других таких же творцов революции и сотрудников советской власти?

Прежде всего ложь: ложью пропитанная жизнь, ложью пропитанная деятельность, ложью пропитанное последнее слово. Ложь неискусная, грубая, натянутая; ложью обставлена почти каждая фраза, каждое положение. Ложь маленьких, скверных мальчишек, гадко нашаливших и ищущих ложью обмануть старших. Гнусное, досадное до боли за Русь, за русское имя чувство вызывает эта ложь Саковича и Логинова. Один лжет, как характерно лжет преступник гнусного, но коллективно содеянного преступления; другой лжет, как мелкий уличный воришка, стремящийся доказать, что он не украл, а только взял. И оба в своей лжи совершенно несознательно открывают истинные побуждения, руководившие ими в революционной и большевистской деятельности в разорении России и насилии над своими братьями, в крови и ужасах советского режима. Побуждения одинаковые у обоих — мы участвовали в преступлениях над другими, чтобы самим властвовать, жить и есть. При этом оба в своей революционной деятельности увлекаются на борьбу не идеями и принципами социалистических учений, а самыми алчными материалистическими расчетами “ловить рыбу в мутной воде”.

В период, предшествовавший Великой войне, русская литература пестрела жалобами на упадок в обществе идейности, захватывающих мыслей, порывов и вдохновения. На причины такого явления взгляды разделились, одни считали, что новое оживление мысли находится в прямой зависимости от самой жизни страны; другие, признавая, что по существу это дело внутреннего идейного воспитания, тем не менее полагали, что в известной мере развитие общественного сознания будет зависеть также от успехов политической жизни.

Начало Великой войны, казалось, всколыхнуло общественную мысль; самые разнообразные слои населения, самые противоположные политические партии объединились в одном горячем порыве, в одном великом вдохновении.

Но ненадолго.

Первые же испытания, первая неудача 1915 года разобщили снова все общественные силы, остановили работу живой, идейной мысли; “порывы” свелись исключительно к беспринципной жажде власти, а “вдохновение” сконцентрировалось для лжи, которой прикрывалась жажда власти. Потребовался кровавый, безумный период революции и разрушения России, чтобы вскрыть истину и действительное лицо Саковичей и Логиновых, Керенских и Гучковых, Лениных и Бронштейнов, Белобородовых и Ермаковых, Леватных и Клещеевых...

Эта притупленность мысли, эти “порывы” к власти, это “вдохновение” во лжи — это признаки духовного разложения, духовного падения. Оно естественно привело людей, общество к преступности, к преступлению. Ни Сакович, ни Логинов, ни другие сподвижники не чувствуют в своих поступках моральной стороны; она притуплена так же, как и мысль. Для кого они работают? — это безразлично. Во имя каких идей работают? — тоже безразлично. По каким путям идут? — безразлично. Из их рассказов не видно даже, чтобы их принуждали работать и служить с большевистской властью силой. Напротив, они работают и служат, сознавая хорошо, кто такие сидящие рядом с ними, и тоже, как и они, не останавливающиеся ни перед какими преступлениями, ради тех начал, которыми руководятся Саковичи и Логиновы: все для себя.

 

Сакович и Логинов из той толпы, которая присутствовала на митинге Исаака Голощекина в театральном зале. По своей интеллигентности они раньше других атомов толпы успели обеспечить за собой власть для себя, чтобы жить и есть, и, благодаря этому, теперь их положение в советской России обеспечено. Сакович совершенно просто рассказывает, как он достиг этой власти, хотя на пути к ней совершил ряд преступлений самостоятельно или участвовал в преступлениях с другими.

Он изменял политическим принципам соответственно тому, которые из них открывали ему доступ к власти; он изменил офицерской среде, он изменил среде своих коллег-врачей и, ради упрочения своей власти на съезде, предал нескольких врачей в руки большевиков. Он до циничности просто рассказывал, что в начале июля 1918 года советские власти отправляли на рытье окопов лиц состоятельных классов. Комендант Некрасов посылал к нему этих людей для дачи заключения — годны или нет присылаемые к физическому труду. В один из дней, когда он дал освобождение трем лицам подряд, Некрасов ему пригрозил, что, если он будет так широко освобождать, то будет сам послан в окопы. Тоща Сакович, “чтобы оградить себя”, совершенно перестал давать освобождения.

Так же легко, как и против общества, для ограждения себя, своей власти он совершил преступление против Царской Семьи, участвуя в совещании, обсуждавшем, каким способом покончить с Ней, и, конечно, как и другие комиссары, участвовал в голосовании.

Сакович интеллигент, человек с высшим образованием и привилегированного классового положения. Поэтому ложь своего рассказа он прикрывает или умалчиваниями в нужных местах, или туманностью оборота речи, или демагогической риторикой. Но по циничной простоте и беспринципности его суждения ничем не отличаются от точки зрения, например, хулигана Проскурякова, когда последний рассказывал о своей причастности к убийству Царской Семьи.

“На другой день после получки жалованья, значит, во вторник 16 июля до 10 часов утра я стоял на посту у будки около Вознесенского проспекта и Вознесенского проулка. Егор Столов, с которым я вместе жил в одной комнате, стоял тогда в эти же часы на посту в нижних комнатах дома. Кончив дежурство, мы со Столовым пошли попьянствовать на Водочную улицу, к милиционеру 2-й части по имени Адольфу, потому что, как мы это знали от него самого, у него был денатурат. Напились мы со Столовым денатурату и под вечер пришли домой, так как нам предстояло дежурить с 5 часов. Медведев увидел, что мы пьяны, и посадил нас под арест в баню, находившуюся во дворе дома Попова. Мы там и уснули.

Спали мы до 3 часов ночи. В 3 часа ночи к нам пришел Медведев, разбудил нас и сказал нам: “вставайте, пойдемте”. Мы спросили его: куда? Он нам ответил: “зовут, идите”. Я потому говорю, что было это в 3 часа, что у Столова были при себе часы, и он тоща смотрел на них. Было именно 3 часа.

Мы встали, пошли за Медведевым. Привел он нас в нижние комнаты дома Ипатьева. Там были все рабочие-охранники, кроме стоявших тогда на постах. В комнатах стоял как бы туман от порохового дыма и пахло порохом. В задней комнате с решеткой в окне, которая рядом с кладовой, в стенах и в полу были удары пуль. Пуль особенно было много в той стене, что напротив входной двери, но были следы пуль и в других стенах. Там, где в стенах и полу были пулевые отверстия, вокруг них была кровь; на стенах она была брызгами и пятнами; на полу — маленькими лужицами. Были капли и лужицы крови и во всех других комнатах, через которые нужно было проходить во двор дома Ипатьева из этой комнаты, где были следы от пуль. Были такие же следы крови и во дворе к воротам на камнях. Ясное дело, в этой именно комнате с решеткой незадолго до нашего со Столовым прихода расстреляли много людей. Увидев все это, я стал спрашивать Медведева и Александра Стрекотина, что произошло? Они мне сказали, что только что расстреляли всю Царскую Семью и всех бывших с Нею лиц, кроме мальчика.

Медведев приказал нам со Столовым убирать комнаты. Стали мы все мыть полы, чтобы уничтожить следы крови. В одной из комнат было уже штуки 3 — 5 метел. Кто именно их принес, я не знаю. Думаю, принесли их со двора, где я их раньше видел. По приказанию Медведева Кронидов принес из-под сарая со двора опилок, Все мы мыли холодной водой и опилками полы, замывая кровь. Кровь на стенах, где был расстрел, мы смывали мокрыми тряпками. В этой уборке принимали участие все рабочие, кроме постовых. И в той именно комнате, где была побита Царская Семья, уборку производили многие. Помню я, что работали тут человека два “латышей”, сам Медведев, отец и сын Смордяковы, Столов. Убирал в этой комнате и я. Но были еще и другие, которых я забыл. Таким же образом, то есть водой мы смывали кровь во дворе и с камней.

После уборки комнат мы со Столовым пошли было в наше помещение в доме Попова, но нас Медведев посадил опять в баню досиживать арест. Пошли мы в баню и проспали часов до 10 утра. Это, значит, было уже в среду. В 12 часов я стал на пост снаружи у будки на углу Вознесенского проспекта и Вознесенского проулка. Простоял я два часа. Тут мы со Столовым пошли в город и прошатались до вечера. Знакомых мы никого не видели и никому про убийство не говорили. Вечером мы пришли в казарму, поели и легли спать”.

Интеллигент Сакович не отпирался, что он служил у советской власти, но в своем рассказе лгал от начала до конца, 17-летний хулиган Проскуряков рассказал голую правду, но лгал перед этим: сначала упорно отпирался, что служил советской власти, потом признался, что служил, но ничего не знает, и только после долгих бесед с Соколовым, наконец, рассказал, и рассказал правду. В этом разница индивидуальностей советских деятелей из интеллигенции и из пролетариата, но ложь так или иначе является непременным аксессуаром этих деятелей. Затем характерная им всем общая черта — повествует ли интеллигент или хулиган, рассказывают ли ложь или правду, обязательно выдадут всех, кого только могут, лишь бы оградить себя. Забота о себе ни на минуту не покидает советского деятеля, как не покидала она и деятеля революции с первого ее момента, и всякого политического деятеля последних годов, предшествовавших революции.

Проскуряков, сначала солгавши, заговорил правдиво. Заговоривши правдиво, он каялся в своей преступной деятельности, сознавал свои ошибки, свою подлость и, хотя, может, делал это не без умысла смягчить сердце судей и облегчить свою участь, но во всяком случае сознал свою низость и глупость вполне искренно, убежденно. Сакович, тот своей мерзости не признает и не желает признавать. Он и лжет в рассказе так, чтобы доказать, что он делал вполне хорошо и иначе не могло быть. Он ни минуты не выказывает раскаяния ни в каком виде и считает, что каяться ему и не в чем, так как вся его беспринципная деятельность есть именно та, которая и должна быть.

Еще Достоевский со свойственной ему глубиной психологического анализа отметил характерную черту русского человека, отличающую его от представителя любой другой европейской нации: “Нет такого подлеца и мерзавца в русском народе, который бы не знал, что он подл и мерзок, тоща как у других бывает так, что делает мерзость, да еще сам себя за нее похваливает, в принцип свою мерзость возводит, утверждает, что в ней-то и заключается правило и свет цивилизации, и несчастный кончает тем, что верит тому искренно, слепо и даже честно...”

Проскуряков и Сакович как раз два применимых к этому анализу типа: в Проскурякове, каков бы он ни был негодяй, все же сказывается природное русскому человеку свойство, что его и оставляет в рядах русского народа, способного вместе с тем, по заключению того же Достоевского, глубоко верившего и понимавшего свой народ, “самому светить и всем нам путь освещать”, так как, говорит Достоевский, “судите наш народ не по тому, что он есть, а по тому, чем желал бы стать. А идеалы его сильны и святы, и они-то спасали его в века мучений...” Интеллигент же Сакович утерял уже основное свойство, присущее русскому человеку — самопознание по совести, и перестал быть русским. В нем стерлись черты русского человека, и в своем руководстве революционным движением и позднее советскими порядками он пошел по какому угодно пути, но не по русскому.

Не в этом ли расхождении интеллигента Саковича с основными чертами русского народа кроются причины и сущность той пропасти, о которой столько трактовалось в обществе, литературе и политических течениях дореволюционного периода и которую все склонны были находить между Проскуряковым и Царем, а не видеть ее между собой и народом? И правильно ли искать корень этих причин в условиях бывшей русской политической жизни, в русском народе, в русском Царе и в русском мировоззрении? Не берет ли эта создавшаяся пропасть начало в том одностороннем увлечении европеизмом, так сильно прививавшемся в широких кругах нашей интеллигенции, под ложным стыдом прослыть иначе на мировом рынке отсталыми “варварами”, и повлекшим, с одной стороны, к ложному познанию своего народа, а с другой — к игнорированию идеологии своего народа в увлечении европейскими тенденциями социалистических теорий?

 В числе документов, найденных в комнатах, занимавшихся Царской Семьей в доме Ипатьева, оказался между прочим маленький, разорванный на кусочки листок разграфленной синими линиями бумаги, как бы вырванный из тетради, на котором имеется запись черными чернилами и карандашом. Почерк, коим сделана запись, как будто напоминает почерк покойного бывшего Государя Императора Николая Александровича. Содержание записи, представившееся возможным разобрать, следующее:

“...расхищают казну и иноплеменники господствуют. — В бедах отчизны они думают о себе...... Чтобы скоро водворилась тишина и благоденствие...... насильственное пострижение, тяжелую смерть...... Вот, что называется “нет ни праведному венца, ни грешному конца”. Что за времена: всякий творит что хочет. Вот картина настоящего. В народе разврат, Царский Престол колеблется и своим падением грозит сокрушить надолго, может быть навсегда могущество и славу русских. На стеклах не легкие узоры, а целые льдины...”

Размер пропуска между словами “благоденствие” и “насильственное” мог бы позволить вставить слова: “в России (или отчизне), Я готов принять”. Если в записи были именно эти слова, или соответственные им, то, приняв во внимание сходство почерка, можно было бы сказать с уверенностью, что запись сделана бывшим Царем. Но кому бы они ни принадлежали, автор ее вполне соответственно текущему моменту определяет сущность импульсов, руководивших людьми, и с большой прозорливостью предуказывает последствия господства “иноплеменников” и сосредоточения помыслов только “о себе”.

Запись, судя по отрывочному содержанию, сделана скорее в период непосредственно предшествовавший революции, то есть в период последней напряженной борьбы между общественным политическим настроением, руководимым в то время, как казалось, Государственной думой, и Царским Селом.

Изучение документов, оставшихся после зверски уничтоженной Царской Семьи, многочисленные допросы и опросы лиц как принадлежавших к составу придворных чинов, оставшихся до последнего момента при Августейшей Семье, так и лиц, случайно или по служебным причинам приблизившихся к Ее интимной жизни уже в период самой революции, безусловно, устанавливают, что погибшие Государь Император и Государыня Императрица определенно любили Россию для России, а не для Себя, не для Своей власти, в политическом значении слова. В своем “Помазанничестве Божьем” Они слишком глубоко и убежденно сознавали Свою духовную, идеологическую связь с христианским миропониманием народа, и борьба Их была борьбою не за гражданско-политическую власть, а за ограждение идеологического мировоззрения народа, его религиозной святыни, воспитавшейся в нем исторически и глубоко проникшей в корень его существа.

Когда по началу революции казалось, что в развившемся движении против Главы Государства принял участие весь народ, этот единственный моральный судья соответствия своего Правителя духовной идеологии массы, Царь с болью, но сознательно отрекся от власти и передал ее тому, на кого указали ему руководители движением, как избраннику народа. Оба они, Царь и Царица, отнеслись к постигшей их тяжелой участи с полным спокойствием, вытекавшим из Их горячей и искренней веры в Божественность Промыслов в Их жизни на земле. Но когда оказалось, что ни руководители свержения Царя, ни общественные силы, казалось, шедшие с ними, не имели за собой в действительности ни воли, ни силы народной массы и не смогли удержать в своих руках своих “завоеваний”, то моральные страдания Царя за будущую судьбу родины стали невероятными. Однако до Брестского договора Государь и Государыня все же продолжали верить в скорое будущее благополучие России. Своего возвращения на престол Они категорически и искренно не хотели, выражая очень часто эту мысль окружающим, и мечтали только о спокойной семейной жизни, но обязательно в пределах России. Они совершенно не допускали мысли ни при каких обстоятельствах уехать куда-либо за границу.

После же Брестского договора Государь и Государыня, видимо, потеряли веру в скорое светлое будущее. В это время Государь стал в резких выражениях отзываться о Керенском и Гучкове, считая их одними из главных виновников развала армии. Обвиняя их в этом, Он говорил, что тем самым бессознательно для самих себя они дали немцам возможность разложить Россию. На Брестский договор Государь смотрел, как на позор перед миром, как на измену России союзникам. Он заключал свои мысли приблизительно так: и они смели подозревать Ее Величество в измене? Кто же на самом деле изменник?

На главарей большевистского движения Ленина и Бронштейна-Троцкого Государь определенно смотрел, как на немецких агентов, продавших Россию немцам за большие деньги и преследующих кроме того свои специальные темные цели религиозно-социалистического характера мировой опасности. Когда в Тобольск приехал советский комиссар Яковлев, чтобы вывезти Царскую Семью, и из его полуслов стало ясно, что Государя имеют в виду доставить для чего-то в Москву, то бывший Царь, не колеблясь, сказал: “Ну, это они хотят, чтобы я подписался под Брестским договором. Но я лучше дам отсечь себе руку, чем сделаю это”. И присутствовавшая при этом Государыня, сильно волнуясь, так как Ее любимый сын был в это время в очень опасном болезненном состоянии, добавила: “Я тоже еду с тобой”.

Павел Медведев, касаясь условий содержания Царской Семьи в Ипатьевском доме, говорил про Них:

“Все Члены Августейшей Семьи, кроме Наследника, были здоровы. По внешнему виду Государыня была старее Государя; у Нее в волосах заметна была седина. За все время мне пришлось иметь лишь два коротких разговора с Государем. Раз Государь спросил меня, как идет война, куда отправляются войска? Я объяснил Ему, что теперь идет война внутренняя; дерутся русские с русскими. Во второй раз, увидя меня в саду рвущим лопухи. Государь спросил, для чего они мне? Я ответил, что они нужны на табак. Никаким оскорблениям и издевательствам Царская Семья со стороны охранников не подвергалась”.

Медведев при допросе особенно подчеркивал разницу в отношениях к Царской Семье русских охранников-рабочих от отношений Юровского и “латышей”. Он говорил, что, не доверяя русским, Янкель Юровский и “латыши” следили за самими русскими охранниками и не позволяли иметь общений с Царской Семьей, например, разговаривать с Ней. Именно этим он объяснил, что ему не удалось беседовать более или менее обстоятельно с Царем.

В свою очередь рассказывает про Царскую Семью и Филипп Проскуряков:

“Жизнь свою Они проводили так: вставали Они утром часов в 8 — 9. У них была общая молитва. Они все собирались в одну комнату и пели там молитвы. Обед у Них был в 3 часа дня. Все Они обедали вместе в одной комнате, то есть я хочу сказать, что вместе с Ними обедала и вся прислуга, которая была при Них. В 9 часов вечера у Них был ужин, чай, а потом Они ложились спать. Днем Государь читал, Государыня также читала или вместе с дочерьми вышивала что-нибудь или вязала. Наследник, если мог, делал из проволоки цепочки для своих игрушек-корабликов. Гуляли Они в день часа полтора.

Про отношения к Государю и к Его Семейству со стороны охраны я могу по сущей совести объяснить следующее: Авдеев был простой рабочий, малоразвитой. Бывал он и пьяненький иногда. Но ни он сам, ни охранники при нем ничем, как есть, Царской Семьи не обижали и не утесняли. Юровский с Никулиным держали себя самих совсем по-другому. При них Царской Семье было хуже. Ну и охранники при Юровском стали себя вести много хуже. О разных безобразиях Сафонова, Стрекотина и Подкорытова Юровскому было известно. О том, как однажды Подкорытов выстрелил в выглянувшую в окно Анастасию Николаевну, ему, Юровскому, я знаю, докладывал Медведев”.

По поводу отобрания Юровским от охранников перед расстрелом Царской Семьи револьверов Проскуряков характерно замечает:

“Вот этого я толком понять не могу. Правда это была или нет, я этого доподлинно не знаю, потому что никого из рабочих об этом я спросить не догадался, отбирал ли на самом деле у них Медведев револьверы. Для чего это нужно было, я сам не понимаю; по словам Медведева, расстреливали Царскую Семью “латыши”, а они все имели наганы. Я тогда еще не знал, что Юровский еврей. Может быть, он, руководитель этого дела, и “латышей” для этого нагнал, не надеясь на нас, на русских. Может быть, он для этого и захотел постовых русских рабочих обезоружить”.

 Два показания рабочих-охранников, Медведева и Проскурякова, одинаково свидетельствуют, что в отношениях во всяком случае большей части русских охранников к бывшему Царю и к Царской Семье народной вражды не было. То же подтверждали и другие охранники, да и надписи на стенах дома, оставленные по себе охранниками, говорили о том же. По-видимому, это обстоятельство так ярко проявлялось, что руководители преступлением, Исааки Голощекины, Янкели Юровские, Саковичи, Белобородовы, Дидковские, или, так сказать, израильская и российская революционная советская интеллигенция, испугались настроения русских рабочих к сверженному Царю и вынуждены были обеспечить выполнение своего злого умысла обезоружением охранников и удалением их от непосредственного соприкосновения с обреченными жертвами. В данном случае это произошло при большевистской власти. Но не тот же ли страх, вероятно, должен был существовать в тайниках душ деятелей и революционеров предшествовавшего периода революции, когда русской землей пытались завладеть Львовы, Керенские, Гучковы и прочие главари “народных движений” без народа, взявшие на себя право свержения Царя именем народа, а совершившие в действительности преступный акт личного произвола, так как народа за ними не оказалось.

Сверженный, заключенный, всецело находившийся во власти большевистских изуверов бывший Царь предпочитает, чтобы ему отрезали руку, чем пойти на какое-либо дело, которое могло бы принести вред национальной чести и свободе России и поставить ее в экономическо-политическую зависимость от немцев. Он истинно русский для такой сделки человек; Он верный и честный Сын Своего народа, и это проявляется даже в Его отношении к своим тюремщикам из русского народа. Он и в них продолжает видеть русского христианина, детей русского народа, к которому принадлежит и сам, и которого любит не на “митинговых и трибунных” словах, а на деле, таковым, как его создали история и жизнь. Он и в Медведеве видит прежде всего своего соплеменника, заговаривает с ним, и уверен, что из 1000 таких русских рабочих, как Медведев, может быть только 10 — 20 не отзовутся просто на слово русского человека, которого они все поневоле чувствуют в Нем.

Совершенно верно, что для политически развращенных различными социалистическими и иными лицедеями слова воспитателями рабочих Он больше не Царь-Правитель. Он только человек. Но не увидеть в Нем истинного русского человека они не могли, так как близкое соприкосновение с Ним в охране, с Его Семьей, с Их жизненным бытом и главное с Их высокоправославной религиозностью открывало глаза простых людей на сущность натуры бывшего Царя и устанавливало между ними невольно внутреннюю связь по сродству основных, коренных черт народного характера. Этой внутренней связи с русским народом не могли иметь ни Саковичи, ни Логиновы, ни Ленины, ни Гучковы, ни Керенские, ни Львовы, ни никто из их сподвижников, активных и пассивных, всего революционного периода 1917 года и предшествовавших ему подготовительных смутных годов.

Сколько должно было быть у бывшего Царя любви к своему русскому народу, сколько великой русской жалости к темноте его, чтобы даже в Екатеринбурге не разувериться в действительных свойствах его натуры и не отвернуться от него, а всегда и при всех тяжелых обстоятельствах стремиться стать ближе к нему, приласкать его, от чистого сердца протянуть ему руку. И в большинстве случаев Он не ошибался; простой русский человек Его понимал и, кто бы он ни был по испорченности натуры, так или иначе откликался. Он говорил: “Русский человек — это мягкий, хороший, душевный человек; он многого не понимает и этим пользуются злые люди. Но на него можно воздействовать добром”. Как раз именно такую натуру русского человека Он сам и вмещал в себе, а злые люди пользовались этим и... воспользовались окончательно в стремлении к власти, в заботе лишь о своем эгоистическом “Я”, и в ослеплении своими не русскими политическими принципами. В последнем отношении характерен эпизод, случившийся с комиссаром Панкратовым, как рельефно отражающий сущность политиканствовавших людей того времени, воображавших, что в своем, приобретенном с запада, социалистическом мировоззрении они лучше знают и ближе стоят к русскому простому народу, чем русский Царь.

Панкратов был прислан в Тобольск Керенским вместо комиссара Макарова. По существу это был человек не злой, мягкий и безвольный, но, к несчастию, узкий, партийный, идейный социалист. Его главная мысль по приезде в Тобольск заключалась в том, что надо развить и “воспитать” солдат, чтобы Царской Семье было хорошо среди них. Для этого он стал по-своему развивать солдат охраны, но результаты получились для него совершенно неожиданно чрезвычайно неприятные: вместо просвещения — солдаты начали развращаться; появилась партийность и злоба; солдаты стали хулиганничать, и Панкратов, испугавшись, отступил. Каково же было его удивление, когда, спустя некоторое время, вновь зайдя в помещение солдат, он застал там Государя с Наследником, игравших с солдатами в шашки и мирно беседовавших с ними. При входе его, Государь добродушно предложил Панкратову присоединиться к их компании, но смущенный революционер-воспитатель, сконфузившись, поспешил уйти.

Старик Чемадуров, 10 лет пробывший при Государе Императоре в должности камердинера, незадолго до своей смерти в простом рассказе верного слуги так исторически ценно обрисовал покойного бывшего Царя:

“Камердинеров при бывшем Государе было трое: я, Петр Федорович Котов и Никита Кузьмич Тетеревятников; каждый из нас дежурил при бывшем Государе понедельно. В круг обязанностей дежурного камердинера, кроме обычных, входили: исполнение всех личных приказаний Государя и доклад о всех особах, имевших к Нему личный доступ. Без доклада камердинера никто, кроме Супруги Государя и Его Детей, не имел права входить в кабинет Государя.

За время моей почти 10-летней службы при Государе я хорошо изучил Его привычки и наклонности в домашнем обиходе и по совести могу сказать, что бывший Царь был прекрасным семьянином. Обычный порядок дня был таков: в 8 часов утра Государь вставал и быстро совершал свой утренний туалет; в 8 1/2 пил у себя чай, а затем до 11 часов занимался делами; прочитывал представленные доклады и собственноручно налагал на них резолюции. Работал Государь один, и ни секретарей, ни докладчиков у него не было. От 11 до 1 часу, а иногда и долее, Государь выходил на прием, а после часу завтракал в кругу своей семьи. Если прием представлявшихся Государю лиц занимал более положенного времени, то Семья ожидала Государя и завтракать без Него не садилась. После завтрака Государь работал и гулял в парке, причем непременно занимался каким-либо физическим трудом, работая лопатой, пилой или топором. После работы и прогулки в парке — полуденный чай. От 6 до 8 часов вечера Государь снова занимался у Себя в кабинете делами. В 8 часов вечера Государь обедал, затем опять садился за работу до вечернего чая в 11 часов вечера. Если доклады были обширны и многочисленны, Государь работал далеко за полночь и уходил в спальню только по окончании всей работы. Бумаги наиболее важные Государь Сам лично вкладывал в конверты и заделывал: для отсылки бумаг по принадлежности Государь приглашал дежурного камердинера. Перед отходом ко сну Государь принимал ванну. Кроме того, Государь аккуратно вел дневник и писал иногда до глубокой ночи. Тетради дневников тщательно сохранились и таких тетрадей накопилось очень много.

В семейном быту Государь не допускал никакой роскоши, и в столе, одежде и домашнем обиходе Государь и вся Его Семья придерживались скромных и простых привычек. Отличительной чертой всей Царской Семьи была глубокая религиозность. Никто из Членов Семьи не садился за стол без молитвы; посещение Церкви было для Них не только христианским долгом, но и радостью. Отношения между Членами Семьи были самые сердечные и простые, как между Государем и Государыней, так и между родителями и детьми”.

Нравственные облики покойных Государя и Государыни обрисовываются более полно в рассказах лиц, случайно ставших близко к интимной жизни Царской Семьи уже в революционный период, то есть лиц, как бы наблюдавших за жизнью Семьи со стороны и не принадлежавших раньше к придворной среде.

По отзывам всех этих лиц, Государь был человек умный, образованный и весьма начитанный. Он обладал громадной памятью, особенно на имена, и являлся чрезвычайно интересным собеседником. Он хорошо знал историю и любил серьезные исторические книги. Любил Он физический труд, и жить без него не мог, в этом Он был воспитан с детства.

Доброта и простота чувствовались в Нем при Его обращении с людьми; ни малейшей надменности или заносчивости в Нем не было. Он был замечательно предупредителен и внимателен к другим. Госпожа Битнер, случайная учительница в Тобольске, преподававшая русский язык Наследнику, говорит: “Если я иногда по нездоровью пропускала урок, не было случая, чтобы Он, проходя утром через нашу комнату, не расспросил меня о моем здоровье. С Ним я всегда чувствовала себя совсем просто, как будто век Его знала”.

В своих потребностях Государь был очень скромен: берег одежду, не позволял себе в этом лишней траты и сплошь да рядом можно было видеть на нем потертые, но исправно починенные и вычищенные штаны и износившиеся сапоги. Вина Он почти не пил: за обедом Ему подавался портвейн или мадера и Он выпивал не больше рюмки. Он любил простые русские блюда: борщ, щи, кашу. Был он весьма религиозен; ни ханжества, ни суеверных предрассудков в Нем не было. Он был истинный русский христианин по вере и строгий исповедник догматов Православной Церкви.

Не любил Он евреев, не любил и даже больше — не переваривал немцев.

Отличительной чертой в Его натуре, наиболее Его характеризовавшей, было свойство доброты, душевной мягкости. Это был человек замечательно добрый. Если бы это зависело лично от Него как человека. Он бы не способен был совершенно никому причинить какое-либо страдание. Вот это Его свойство и производило сильное впечатление на окружающих. Вместе с тем Он был замечательно выдержанный, спокойный и бесхитростный человек. Эти основные отличительные Его черты чрезвычайно хорошо воспринимались людьми, с которыми Он приходил в соприкосновение. Конечно, людьми не испорченными душой и мыслями. “Он вызывал у меня чувство, что хочется сделать Ему что-нибудь приятное”, — говорит один из таких свидетелей. “Сколько лет я жил около Него и ни одного раза я не видел Его в гневе”, — говорит другой свидетель.

Искусств Государь не знал. Он любил сильно природу и охоту. Без этого Он томился и по охоте скучал. Охоту Он оставил с началом Великой войны.

Про отношение и чувства Государя к России, нельзя их выразить словами, что Он любил Россию. Россия для Него была почти тем же, что была христианская вера; как не мог Он отречься от христианской веры, так не мог оторваться от России. Чувства Государя и Государыни к России определеннее всего выражаются в словах Государыни: когда после отречения Государь вернулся к Семье, то приближенные в порыве любви к Их Величествам хотели выразить сочувствие Их страданию. Тогда Государыня, указав на распятие Христа, сказала: “Наши страдания — ничто. Смотрите на страдания Спасителя, как Он страдал за нас. Если только это нужно для России, Мы готовы жертвовать и жизнью, и всем”.

Государь был слишком доверчив к людям, считая почти всех лучше, чем они были в действительности. Недобропорядочные элементы пользовались Его сердечной добротой и снискивали расположение Царя к себе путем возбуждения Его жалости. Та же черта была и в характере Государыни. Вследствие этого многие, представляясь гонимыми, укрепляли к себе Их расположение и пользовались Их заступничеством и покровительством. К числу таковых относился и Распутин, который умело выставлял себя жертвой всевозможных интриг и злой зависти.

В семейном быту Государь всецело подчинялся воле Государыни; Он хотел, чтобы хозяйкой в Семье все считали Ее. Если к Нему обращались с каким-либо семейным или хозяйственным вопросом, Он обыкновенно отвечал: “Как жена, я Ее спрошу”.

“Государыня, как была Царицей раньше, так и осталась ею. Самая настоящая Царица: красивая, властная, величественная”. — Это было общее впечатление и заключение, как людей, состоявших при Царской Семье, так и рабочих-охранников из Ипатьевского дома.

Самым характерным отличием в Государыне была именно Ее величественность — такое впечатление Она производила на всех. “Идет, бывало, Государь, — рассказывают придворные, охранники, все окружавшие Их посторонние люди, — нисколько не меняешься; идет Она, как-то невольно обязательно одернешься и подтянешься”. Всегда в Ее присутствии чувствовалась в Ней Царица. Она была умная, с большим характером и весьма выдержанная женщина. Благодаря силе воли, Она вполне отвечала первенствующему положению в Семье. Но это не был гнет; Она была той надежной крышей, под защитой которой жила Семья; Она Их всех “опекала”. Но за то, конечно, Она сильнее и страдала; у всех на глазах Она сильно старела.

Однако Государыня вовсе не была горда в дурном смысле этого слова; этого и не могло быть в Ней, потому что от природы Она была умна, в душе смиренная, добрая женщина. Черты Ее натуры, которые заставляли видеть и чувствовать в Ней Царицу, вовсе не были отрицательными чертами, это не являлось результатом надменности, самомнения, жестокой властности, эти качества совершенно в Ней отсутствовали. Она была именно величественна, как Царица, величественна в своих чувствах, взглядах и особенно в духовных и религиозных воззрениях.

Государыня была бесконечно добра и бесконечно жалостлива. Именно эти свойства Ее натуры были побудительными причинами в явлениях, давших основание людям интриговавшим, людям без совести и сердца, людям, ослепленным жаждой власти, объединиться между собою и использовать эти явления в глазах темных масс и жадной до сенсаций праздной и самовлюбленной части интеллигенции, для дискредитирования Царской Семьи в своих темных и эгоистических целях. Государыня привязывалась всей душой к людям действительно страдавшим или искусно разыгрывавшим перед Ней свои страдания. Она Сама слишком много перестрадала в жизни, и как сознательный человек — за свою угнетенную Германией родину, и как Мать — за страстно и бесконечно любимого Сына. Поэтому Она не могла не относиться слишком слепо к другим, приближавшимся к Ней людям, тоже страдавшим или представлявшимся страдающими.

Она сильно и глубоко любила Государя. Любила Она Его, как женщина, полюбившая Его с 15-летнего возраста нежной и сильной девичьей душой; как женщина, которая имела от Него Детей и много лет жила с Ним хорошей, согласной жизнью. С мужем у Нее были прекрасные, простые отношения. Они Оба любили друг друга, и хотя для всех ясно чувствовалось, что главой в доме была Она, но не было ни одного вопроса, о котором бы Она раньше не посоветовалась с мужем.

Все свободное время, оставшееся от приемов и благотворительной деятельности. Государыня отдавала Семье; посторонним видно было, как сильно Она любила Свой очаг, Своих Детей, а из Них больше всех Алексея Николаевича. Однако любила Она Детей не слепо и эгоистично, но уделяя массу чувства, ласки и добра всем окружавшим Ее посторонним людям. Письма Ее к матери графини Гендриковой, к самой Анастасии Васильевне, к баронессе Буксгевден, к комнатным девушкам Великих Княжен, к массе раненых и больных солдат и офицеров переполнены материнской нежностью, лаской, желанием каждому помочь, подбодрить, утешить.

Битнер рассказывает, что однажды у Нее с Государыней произошел сильный спор, вызванный несходством оценки побуждений, делавших простого русского человека беспринципным и безжалостным красноармейцем. Государыня, увидя из окна пришедший из Омска какой-то отряд красноармейцев, сказала: “Вот, говорят, они нехорошие. Они хорошие. Посмотрите на них, они вот смотрят, улыбаются. Они хорошие”. Битнер стала Ей возражать, доказывая, что многого Она не видит и о многом Ей не рассказывали, скрывая от Нее. В результате горячего спора обе женщины расплакались. У Битнер разболелась голова, и она не смогла прийти вечером в этот день к Царской Семье. Государыня прислала к ней камердинера, звала ее и написала письмо, прося Битнер не сердиться на Нее. “В этом случае, — говорит Битнер, — Она, по-моему, вылилась вся, какая Она была”.

“В другой раз, — рассказывает еще Битнер, — Она однажды спросила Сама, посылаю ли я деньги моей матери. Как раз было такое время, когда мне матери послать было нечего. Тогда Она настояла, чтобы я взяла у Нее денег и послала бы моей матери, хотя в это время денежные дела самой Семьи были очень тяжелы”.

Государыня, безусловно, искренно и сильно любила Россию, совершенно так же, как любил ее и Государь. Так же, как Государь, смотрела Она и на русский народ: хороший, простой, добрый народ. Это не были слова. Это было глубокое убеждение, проявлявшееся у Нее и на деле. Уже будучи арестованной в Царском Селе, Государыня, бывало, выйдет гулять в парк. Ей расстелют коврик. Она присядет на него, и сейчас же вокруг собирались солдаты охраны, подсаживались к Ней, и начинались разговоры. Государыня разговаривала с ними и улыбалась; разговаривала без принуждения Себя, и никто ни разу не слышал, чтобы кто-либо из солдат осмелился бы Ее обидеть во время таких бесед. В Тобольске многие из хороших солдат перед увольнением приходили к Ней и к Государю прощаться, и Она обыкновенно благословляла их образками.

Окружавшие удивлялись силе Ее ненависти к Германии и Вильгельму. Всегда сдержанная и владеющая собой, Она не могла касаться этого предмета разговора без сильного волнения и злобы. Когда Она говорила про революцию, еще тогда, когда не было никаких большевиков, Она с полным убеждением предсказывала, что такая же судьба постигнет и Германию. Мысль Ее при этом была определенная: революция в России — это не без влияния Германии, но за это поплатится сама тем же, что она сделала и с Россией.

“Меня считали немкой, — говорила Она. — Если бы знали, как я ненавижу Германию и Вильгельма, за все то зло, которое они сделали Моей родине”.

Никто от Нее никогда не слышал слова, сказанного на немецком языке. Она говорила хорошо по-русски, пользовалась французским и чаще английским языком. Дети же даже просто плохо владели немецким языком, и нелюбовь Матери к Германии и Вильгельму всецело передалась и Детям, которые выказывали ее даже в мелочах. Так, подарки, полученные Ими однажды от Вильгельма, Они роздали прислуге.

Государыня была сильно религиозной натурой. У такого человека, как Она, это не могло быть ни лживым, ни болезненным.

Ее вера в Бога была искренняя и глубокая. Как человек, не терпевший по природе какой-либо лжи, Она, приняв Православие, приняла веру не по форме, не по необходимости, а всем сердцем, всем разумом, всей волей. Иной Она не могла быть. Ее вера, Ее набожность были искренни, глубоки и чисты. Никакого ханжества в Ней не было и по натуре не могло быть. По основе христианского учения Она верила всем сердцем в силу молитвы, верила до конца.

Чрезвычайно характерное явление обрисовывается различными показаниями свидетелей в свойствах религиозности Государыни. Мужчины считали Государыню истеричной и полагали, что на этой почве в Ней развилась религиозная экзальтация. Женщины категорически отрицают наличие у Государыни истеричности и совершенно отвергают возможность болезненного проявления у Нее религиозного чувства.

Подробное изучение натуры, характера и психологии покойной Государыни по многочисленным Ее письмам приводит к заключению, что суждение женщин в отношении религиозности Государыни, безусловно, соответствует истине. Вероятно, действительно женщины более способны воспринимать веру и религию до конечной глубины, чем мужчины. Ни в одном письме Государыни к кому бы то ни было совершенно не проявляется истеричности. Чистая, глубокая вера в Бога, сопровождаемая всегда бесхитростным, спокойным, здравым суждением рассудка — вот чем отличаются беседы Государыни с близкими Ее сердцу и духу людьми в многочисленной переписке. Никакой экзальтации, никакой искусственности, никакой фальши не чувствуется в ее словах. И только натуры очень хорошие, в свою очередь религиозные, но не способные воспринимать веры до конца, могли видеть в Государыне религиозную экзальтацию и приписывать Ей истеричность, болезненное явление, до сих пор не объятое и не исчерпанное наукой.

Настанет время, когда воскресшая Россия и возрожденный искренним раскаянием русский человек скажут свое последнее и окончательное слово о трагически погибших Государе Императоре и Государыне Императрице. Но русский человек дореволюционного периода сказать этого слова не может: он жил и знал Царя и Царицу не теми, какими Они были в действительности, а теми, которыми Их представляли ему кошмарная интрига, гнусная, продажная печать и грязные слои общества и своя извращенная и притупленная мысль. Общество России питалось сведениями о Царской Семье не от тех, кто знал или мог знать правду о Них, а от тех, кто умышленно не хотел знать правды и умышленно искажал ее, если и знал. Не характерно ли то, что, когда теперь устанавливается лицо непосредственных вдохновителей и руководителей кошмарного преступления в доме Ипатьева, почвой для особого распространения лжи о Царской Семье была избрана именно Ее религиозность.

Здесь в этой области ложь была доведена до чудовищно грязных размеров и совершенно непостижимо воспринята громадной массой общества, уверовавшей или, во всяком случае, не противодействовавшей утверждению лжи в темных слоях толпы, и это уже есть преступление чисто русского общества, кто бы ни являлся его вдохновителями и руководителями. Пока в руководящей русской интеллигенции не появится искреннее сознание этой своей вины, до тех пор пропасть между нею и простым народом не исчезнет, а следовательно, и истинного, светлого воскресения России не начнется, так как оружие победившей Лжи остается в прежних руках.

Чтобы сознать вину, надо знать правду и поверить в нее. Надо поверить тем окружавшим Царскую Семью людям, которые знали Ее непосредственно и любили как людей исключительного христианского начала. Эти люди с полной готовностью рассказали все, что они знали, и как и чем объясняли себе явления, которых были свидетелями. Исследование считало необходимым записать для будущей истории их слова полностью.

“Вот теперь я могу сказать, — говорит полковник Кобылинский, комендант при Царской Семье, поставленный на эту должность Керенским и Корниловым, — что настанет время, когда русское общество узнает, каким невероятным мукам подвергалась эта Семья, когда разные газетные писаки с первых и до последних дней революции наделяли Их интимную жизнь разными своими измышлениями. Возьмите хоть всю эту грязь с Распутиным. Мне много приходилось беседовать по этому вопросу с Боткиным. Государыня болела истерией. Болезнь привела Ее к религиозному экстазу. Кроме того, так долгожданный и единственный Сын болен и нет сил помочь Ему. Ее муки как матери на почве этого религиозного экстаза и создали Распутина. Распутин был для Нее святой. Вот когда живешь и имеешь постоянное общение с этой Семьей, тогда, бывало, понимаешь, как пошло и подло обливали эту Семью грязью. Можно себе представить, что Они все переживали и чувствовали, когда читали в Царском все милые русские газеты.

Такой удивительно дружной, любящей Семьи я никогда в жизни не встречал и, думаю, в своей жизни уже больше никогда не увижу”.

“Я никак не могу уложить себе в голову, — говорит Битнер, — всего того, что писалось в революцию про эту Семью. Всякий, кто только видел и знал Государыню, Ее отношения к Семье и мужу, Ее взгляды, вообще знал Ее всю, тот мог бы только или смеяться, или страдать. Когда у меня был спор с Государыней и я стала Ей говорить, что Ей не говорят всего, Она между прочим сказала мне:

“Мало ли, что говорят. Мало ли каких гадостей не говорили про меня”.

Ясно тогда было в связи с другими Ее словами и мыслями, что Она намекала на Распутина. Я говорила на эту же тему с Волковым, с Николаевой, с которой была очень близка Гендрикова, вот именно это и говорили они все — Она верила в силу молитвы Распутина”.

“Все это злоба и клевета, — рассказывает камердинер Волков, — что писали нехорошего про Государя и Государыню. В Распутина Государыня верила, как в святого. Кого хотите спросите из близких к Ним, и все скажут одно.

Распутина я за все время видел во дворце сам два раза. Его принимали Государь и Государыня вместе. Он был у Них минут 20 и в первый, и во второй раз. Я ни разу не видел, чтобы он даже чай у Них пил. Государыня относилась к нему, как к святому, потому что Она верила в святость некоторых людей. Она его, наверное, уважала. Только однажды Она говорила со мной про Распутина, и слова Ее были маловажные. Мы ехали на пароходе в Тобольск и, когда проезжали мимо села Покровского, Она, глядя в окно, сказала мне: “Вот здесь Григорий Ефимович жил. В этой реке он рыбу ловил и Нам иногда в Царское привозил”.

После убийства Распутина Она была расстроена и не принимала никого. Но ни малейшего даже намека Она ничем не обнаружила на то, что это был человек, про которого можно было бы подумать что-нибудь грязное”.

Преподаватель французского языка в должности помощника воспитателя Наследника Цесаревича швейцарец Петр Жильяр рассказал следующее:

“Относительно роли Распутина в жизни Царской Семьи я могу показать следующее. Распутин появился у Них, должно быть, в 1906 году. Мои многолетние наблюдения и попытка объяснить причину его значения у Них довели меня до полного убеждения, которое мне кажется истиной или очень близким к истине, что его присутствие во дворце тесно связано с болезнью Алексея Николаевича. Узнав Его болезнь, я понял тогда силу этого человека.

Когда Мать поняла, что Ее единственный. Ее любимый сын страдает такой страшной болезнью (гемофилия), которую передала Ему Она, от которой умерли Ее дядя. Ее брат и Ее два племянника, зная, что не будет Ему помощи от человека, от науки. Она обратилась к Богу. Она отлично знала, что смерть может наступить от этой болезни каждую минуту, при малейшей неосторожности Алексея Николаевича, которая даром пройдет каждому другому. Если Он подходил к Ней 20 раз в день, то не было случая, чтобы Она Его не целовала, когда Он, подойдя к Ней, уходил от Нее. Я понимал, что Она каждый раз, прощаясь с Ним, боялась не увидеть Его более...

Мне кажется, что религия Ее не дала Ей того, что Она искала; кризисы с Ним продолжались, грозя Ему смертью. Чуда, которого Она так ждала, все еще не было. Тогда-то, когда Ее познакомили с Распутиным, Она была убеждена им, что, если Она обратится к нему во время болезни Алексея Николаевича, он будет “сам” молиться и Бог услышит его молитву. Она должна верить в его молитву, и пока он, Распутин, будет жив, будет жив и сын.

Алексею Николаевичу после этого как будто стало лучше. Называйте это как хотите — совпадением, но факты обращения к Распутину и случаи облегчения болезни у Алексея Николаевича совпадали.

Она поверила.

Ей и не оставалось ничего более. В этом она нашла самой Себе успокоение. Она была убеждена, что Распутин является посредником между Нею и Богом, потому что молитва Ее одной не дала Ей облегчения. Они смотрели на Распутина как на полусвятого. Я могу отметить такой факт. Я с Ними жил 4 года. Они меня любили. И никогда, ни одного раза Они не сказали со мной ни одного слова про Распутина. Я ясно понимал: Они боялись, я, как кальвинист, не пойму Их отношения к Распутину”.

Наконец камер-юнгфера Государыни Мария Густавовна Тутельберг, прослужившая при Александре Федоровне с года Ее замужества и до екатеринбургского заключения, оставила следующий исторически ценный рассказ:

“...Потом был убит Распутин. Я помню, что по поводу его убийства я говорила с Ее Величеством и прямо сказала Ей, что убийство Распутина это первый выстрел революции. Ее Величество сказала мне, что революция подготовляется уже давно; что уже с русско-японской войны идет подготовка недовольства в народе.

Это было возмутительной неправдой, что тоща говорили и что писали потом в русских газетах про Августейшую Семью. Они получали все газеты в Царском, какие тогда выходили. Я однажды сказала об этом Государыне. Ее Величество мне ответила:

“У кого совесть чиста перед Богом, того не может это запачкать”.

Распутин попал к Царской Семье впервые, как мне помнится, в Спале. Тогда вся Царская Семья жила там и с Алексеем Николаевичем произошло несчастье. Он резвился в бассейне и ушибся. У него отнялась тогда одна нога и Ему было очень худо. Его тогда лечили профессор Федоров, доктор Острогорский, доктор Боткин и доктор Деревенько. Ему было настолько худо, что у Него очень плохо работало сердце и был плохой пульс. Все опасались за Его жизнь, и Алексей Николаевич страдал ужасно; сильно кричал.

Тогда супруга Великого Князя Николая Николаевича Анастасия Николаевна указала Ее Величеству на Распутина как на человека, имеющего особую силу — его молитва исцеляет. Ее Величество, как человек глубоко верующий, как Мать, страшно любившая сына, пожелала тогда видеть Распутина [5].

Он был у нас, молился о выздоровлении Алексея Николаевича, и Алексею Николаевичу тогда же стало легче. После этого Распутин бывал у нас во дворце неоднократно, но вовсе не так часто, как это говорили. Он бывал у нас тогда, когда бывал болен Алексей Николаевич. Сама я видела его за все время только один раз мельком. Я проходила по коридору и видела, что коридором шел (это было в Царском) простой мужик, в простых сапогах и русской рубашке. Лица его я не помню. Помню только, что у него были темные, блестящие глаза.

Государыня Императрица была глубоко религиозная женщина. Она верила в силу молитвы и верила глубоко, что Распутин наделен даром молитвы; что от его молитвы легче делается Алексею Николаевичу. Вот так Ее Величество и относилась к Распутину. Когда он был убит. Ее Величество была сильно огорчена. Тогда и Его Величество был, вероятно, обеспокоен этим. Он в момент убийства Распутина был в Ставке. Опасаясь за здоровье Ее Величества, Государь тогда экстренно прибыл из Ставки.

Помню, что однажды я высказала Ее Величеству свое некоторое сомнение в личности Распутина. Я сказала Ее Величеству, что Распутин простой, необразованный мужик. На это Ее Величество мне сказала:

“Спаситель выбирал Себе учеников не из ученых и теологов, а из простых рыбаков и плотников. В Евангелии сказано, что вера может двигать горами”, и, показывая на картину исцеления Спасителем женщины, Ее Величество сказала:

“Этот Бог и теперь жив.

Я верю, что Мой Сын воскреснет. Я знаю, что меня считают за мою веру сумасшедшей. Но ведь все веровавшие были мучениками”.

“Этот Бог и теперь жив” — то религия православного честного русского человека, религия и “Божьих Помазанников” русского народа.

Тутельберг, Жильяр, Волков, Чемадуров, Битнер, Кобылинский, люди, близко стоявшие и видевшие жизнь и правду этих “Помазанников Божьих”, все в один голос свидетельствуют — это были люди, сильные христианской верой, верой своего народа. Они не боялись клеветы и грязи, потому что совесть Их была чиста перед Богом. Они не переставали в простоте Христовой верить в этого Бога и готовы были стать мучениками за веру своего старого русского народа.

Они и стали для Православной Церкви и мучениками, отдав жизнь за воскресение народа.

 А бог тех, кто встал против Них? тех, кто не хотел видеть в Их вере Бога русского народа?

Их богом стало — “Я”.

Для служения своему “Я” Клещеев рвет с любовью матери, Матрена Леватных — с верою отцов, Лидия Гусева — с совестью, Сакович — с моралью, Логинов — с честью, Проскуряков — с родителями, Медведев — с честным трудом, Ермаков — с человекоподобием, и все вместе, толпа — с правдой и любовью к ближнему. И вместе с тем все они находят ответ, удовлетворение и объединение в условиях революционной жизни и ее крайнего предела — в советском режиме. Не социалистические принципы, не идеи интернационала, не теории коммунизма Ленина и Бронштейна объединяют их всех вокруг большевиков и утоляют побуждающий импульс их современной мысли...

Это только служение личному “Я”, и только ему.

Их интернационализм — это колоссальное личное “Я”; их коммунизм — ограждение “себя”; их социализм — служение “себе”.

Концентрация всех побуждений и чувств к эгоистическому служению своему “Я”, вероятно, вызвало то притупление индивидуальной и общественной мысли, которое отмечалось еще в дореволюционный период жизни русского общества и русского народа. В силу политических условий, созданных февральской революцией, революцией не идей, духа и содержания, а революцией форм и персональностей, это служение своему “Я”, постепенно прогрессируя в развитии личных начал, неизбежно повело как отдельных руководителей, так и массу по нисходящим к бездне путям разрушения всего общественного, государственного и национального. Только при господстве этих личных эгоистических начал в массе революция логически должна была привести через кроваво-кошмарные преступления лета 1918 года к утверждению в России власти, олицетворившей высшую ложь и предел личного эгоизма в образе большевистского режима и большевистской власти.

Чем иным, как не исключительным служением и поклонением перед своим “Я”, можно объяснить то объединение несовместимого, которое происходит под знаменем советской власти? Чем другим, как не ложным возвеличением своего “Я”, возвеличением до создания себе из него кумира, до признания непогрешимости этого “Я”, можно объяснить общую потерю критерия о морали, нравственности, праве и добре, о Боге и совести?

Только постепенное, историческое искажение чистых заповедей учения Христа привело к тому, что новая, материалистическая религия личного “Я” могла заглушить в душе людей и деятелей России все прежние святыни и символы религии единого Бога, подготовляя почву для насаждения в мире безумного царства религии Лжи.

---

1. Для исторической точности это место показания Тутельберг необходимо дополнить пояснением других приближенных. Первым браком Великая Княгиня Анастасия Николаевна была замужем за герцогом Лейхтенбергским; была очень несчастна в супружестве, сильно страдала. Ища облегчения в глубокой вере, Анастасия Николаевна приблизилась к Государыне, которая Ее очень полюбила и всячески старалась утешить и приласкать. Распутина Анастасия Николаевна совершенно не знала. Об его религиозном значении и вообще на него Ей указала Милиция Николаевна, не пользовавшаяся расположением Государыни.