ГЛАВА ПЕРВАЯ

БЕЛОГВАРДЕЙСКИЕ ЗАГОВОРЫ

И в объявлении Президиума Уральского Обласовета, и в сообщении Президиума ЦИК в Москве советские власти в объяснении причин, вынудивших их прибегнуть к расстрелу бывшего Царя Николая II без суда и в спешном порядке, как на один из главнейших аргументов ссылаются на открытые ими белогвардейские заговоры, имевшие будто бы целью вырвать из их рук отрекшегося Государя и Его Семью. Председатель ЦИК Янкель Свердлов, как видно из “публикации” центральной власти, счел нужным напомнить своим коллегам о раскрытии в свое время такого же белогвардейского заговора в Тобольске, побудившего тогда советскую власть перевезти Царскую Семью в Екатеринбург, пункт, считавшийся, по-видимому, более обеспеченным, как центр их силы и власти на Красном Урале. Документы о раскрытом заговоре, имевшем целью похитить бывшего Царя в Екатеринбурге, Янкель Свердлов обещал разобрать и опубликовать в ближайшие дни.

Могли ли быть у советской власти фактические основания опираться в своих объяснениях на опасность таких белогвардейских заговоров? Существовали ли вообще заговоры для “похищения Царской Семьи” в Тобольске или Екатеринбурге и какова была их реальная сила и вытекавшая отсюда степень опасности для “правосудия” советской власти? Какие, наконец, документы обещал опубликовать для всеобщего сведения Янкель Свердлов как доказательство заговоров офицеров и вообще белогвардейцев?

Эти вопросы, независимо от их значения для самого дела, чрезвычайно существенны в интересах исторических и национальных. Естественно, что конспиративность как самих заговоров, так еще более истинной работы главарей советской власти значительно затрудняет всестороннее освещение этих вопросов и безусловное установление фактической правды, но сделать попытки в этом направлении необходимо.

В июне 1918 года в Москве, в обществе и среди некоторых кругов советских деятелей распространились упорные и тревожные сведения и слухи, что где-то и кем-то совершено убийство Царя. Переполох в определенных советских сферах, вызванный распространением этих сведений, по-видимому, был большой. Слухи, все нарастая и нарастая, достигли такой степени реальности, что 20 июня Председатель Екатеринбургского совдепа получил из Москвы такой официальный запрос:

“В Москве распространились сведения, что будто бы убит бывший Император Николай второй, сообщите имеющиеся у вас сведения. Управляющий делами совета народных комиссаров Владимир Бонч-Бруевич. 499”.

Кажется, особенного беспокойства этот запрос в екатеринбургских деятелях не вызвал; на запрос была положена своеобразная для существа запроса резолюция: “копию телеграммы сообщить “Известиям” и “Уральскому Рабочему”, а затем, разными почерками, о жильцах дома Ипатьева”, “В дело Цар.” и снова — “к делу о жильцах в д. Ипатьева”.

Но волнение в Москве, видимо, серьезно охватило официальные общественные советские сферы: вслед за указанным запросом Бонч-Бруевича 21 июня шлет телеграмму “Екатеринбургскому Президенту Совдепа” комиссар “ПТА” товарищ Старк:

“Срочно сообщите достоверности слухов убийстве Николая Романова вестнику точка 887”.

Резолюция: “Ответ посл.” и “к делу о жильцах д. Ипатьева”.

Но или ответа не было, или таковой задержался, и 24 июня тот же Старк шлет в Екатеринбург комиссару советского органа “Известия”, товарищу Воробьеву, новую телеграмму:

“Прошу срочно сообщить достоверности слухов убийстве Николая Романова очень важно”.

Однако нельзя не обратить внимания, что интересуются правдивостью слухов об убийстве бывшего Императора не Янкель Свердлов, с которым, как видно из брошенных бумаг и дел, почти исключительно сносились главари Екатеринбургского Президиума по всяким политическим делам, а или российский полоумный негодяй Бонч-Бруевич, или немецко-шведский сотрудник советов — Старк.

При расследовании дела были косвенные указания на то, что именно в этот период произошел разговор по прямому проводу между Лениным и командующим армией Берзиным, сущность которого будто бы сводилась к тому, что Ленин возлагал ответственность за безопасность бывшего Царя на Берзина. Происходил ли такой разговор в действительности — неизвестно, но нижеприводимый документ позволяет думать, что что-нибудь подобное было. Мало того, документ этот, во-первых, объясняет, почему Ленин мог иметь разговор и, именно, с командующим армией, а во-вторых, дает определенный ответ: какого убийства опасались и ожидали в Москве? Откуда, по московской молве, скорее всего можно было ожидать опасности? И наконец, кто распускал в Москве сведения об убийстве?

Вот этот документ:

“Три адреса. Москва, Совнаркому, Нарком, воен., бюро печати, ЦИК.

“Мною полученных Московских газетах отпечатано сообщение об убийстве Николая Романова на каком-то разъезде от Екатеринбурга красноармейцами. Официально сообщаю что 21 июня мною с участием членов В. военной инспекции и военного комиссара Ур. военного округа и члена всерос. след. комиссии был произведен осмотр помещений как содержится Николай Романов с семьей и проверка караула и охраны все члены семьи и сам Николай жив и все сведения об его убийстве и т. д. провокация. 198. 27 июня 1918 года, 0 часов 5 минут. Главнокомандующий Североуралосибирским фронтом Берзин”.

Так вот откуда в некоторых московских сферах и в массе населения, вероятнее всего, допускался заговор, ожидалась возможность опасности: не о белогвардейском освобождении думала масса, не на нем строилась молва, а росли слухи, вытекая из хорошего знания своих сотрудников, своих деятелей — советского воинства — красноармейцев. Это — глас народа, а не “публикации” Янкеля Свердлова. Вот почему мог иметь место и разговор Ленина с Берзиным, с командующим этими красноармейцами; а возлагал ли Ленин при этом ответственность за жизнь бывшего Царя на Берзина — не все ли равно. Склонность Ленина к тактическим маневрам слишком хорошо известна, чтобы можно было придавать серьезное значение такому обязательству Берзина.

Тем не менее “не бывает дыма без огня”: волнениям и беспокойствам народных масс Москвы, к сожалению, причины были. В это именно время в Перми был убит тремя членами Мотовилихинской чрезвычайки Великий Князь Михаил Александрович. Скрыть убийство, как ни старались советские власти, очевидно, не удалось: сами убийцы рассказывали приятелям о нем. Вероятно, передаваясь из уст в уста, это убийство, докатившись до Москвы, и послужило основанием для создавшихся слухов об убийстве бывшего Государя. Может быть, Янкель Свердлов понимал это, почему и не проявлял интереса к слухам, волновавшим Бонч-Бруевича.

Но если Янкель Свердлов был индифферентен к слухам, то по каким-то иным причинам он в это же примерно время был сильно озабочен также судьбою бывшего Царя и Его Семьи, но, по-видимому, совершенно в другом отношении. В эти знаменательные дни убийств на Урале Членов Дома Романовых у Янкеля Свердлова жил вызванный или приехавший самостоятельно — неизвестно, один из виднейших екатеринбургских советских деятелей, областной военный комиссар Исаак Голощекин. Пребывание его в Москве связывалось с вопросами, обсуждавшимися и разрешавшимися в отношении именно судьбы Царской Семьи. По поводу ее Екатеринбургу были даны указания центральной властью.

Какие это могли быть указания, какие особые обстоятельства могли влиять на них, рассматриваться будет в своем месте. Здесь же, в отделе о заговорах, необходимо отметить лишь то, что если допустить, что советские власти были вынуждены расстрелять бывшего Царя без суда и в срочном порядке, побуждаемые какими-то насильственными намерениями людей противного лагеря, то безусловно устанавливается, что о таковых “намерениях” советские власти знали задолго до совершения “казни”, почему имели время не только произвести суд, но и вывезти для суда в другое место. Вот этот документ, который уже был приведен выше: “Сыромолотов как раз поехал для организации дела согласно указаний центра”, телеграфирует 4 июля Белобородов через Сыромолотова Голощекину, “опасения напрасны точка Авдеев сменен его помощник Мошкин арестован вместо Авдеева Юровский внутренний караул весь сменен заменяется другим точка 4558”.

От 4 до 16 июля времени было достаточно, чтобы судить, вывезти и вообще принять, при желании, много иных мер. Следовательно, первая ложь, допущенная советской властью в своем официальном оповещении, это — необходимость спешной казни.

Но вот на какие мысли наводит еще эта телеграмма Белобородова: чего опасались Янкель Свердлов и Исаак Голощекин?

Телеграмма Белобородова является ответной на неизвестный запрос Голощекина; в Ипатьевском доме в охране заключенных произошло какое-то чрезвычайно серьезное событие; произошло оно после 27 июня, так как Берзин все проверял, осматривал, ничего опасного не нашел и, будучи достаточно крупным советским деятелем, ничего о нем не знал, посылая в Москву свое донесение. Произошло оно не позже, как за один-два дня до 4 июля, так как Голощекин, посылая свой запрос, должен был, в свою очередь, получить из Екатеринбурга извещение о происшедшем событии. Получается такая картина: в то время, когда Берзин доносил, что в доме Ипатьева все обстоит благополучно, в действительности в доме оказывалось так неблагополучно, что пришлось сместить коменданта, арестовать его помощника и заменить всю внутреннюю охрану.

Теперь уже известно, что советские власти объяснили внезапную смену 4 июля Авдеева, Мошкина и охраны тем обстоятельством, что у Мошкина был найден золотой крестик, украденный им у Царской Семьи. Неужели этой покражи так испугались Янкель Свердлов и Исаак Голощекин? Ясно и определенно одно, что, во всяком случае, не офицерского или белогвардейского заговора в Екатеринбурге испугались главари советской власти, ибо не стали бы они покрывать его ложью об украденном крестике, а, вероятно, постарались бы использовать в полной мере обнаруженный заговор, чтобы расправиться с виновными и нежелательными им невиновными.

Между тем время шло, убили в Москве Мирбаха, подавлено эсеровское восстание, немцы отказались от ввода своих войск в Москву, возможность войны с ними миновала, совершилась “казнь Николая Романова” в Екатеринбурге, “похищение Великих Князей” в Алапаевске, “бегство” Великого Князя Михаила Александровича в Перми, прошел июль, август, сентябрь, миновал весь 1918 год, а обещанного Янкелем Свердловым опубликования документов о белогвардейском заговоре все не появлялось.

Наступила весна 1919 года. На горизонтах царства пятиконечной звезды снова начали сгущаться грозовые тучи, напоминавшие главарям советской власти начало лета 1918 года.

С востока быстрым потоком снова устремились к берегам матушки-Волги молодые войска омского правительства; с юга двинулась объединенная добровольческо-казачья рать генерала Деникина; с юго-запада зашевелились снова гайдамаки Петлюры; с севера, усилившись “союзниками”, угрожал Архангельск; с северо-запада приближался Юденич и что-то там около него и за ним зашевелилось опять немецкое, этих былых хозяев октябрьских дней 17-го года и счастливой эпохи расцвета смольного могущества “русского пролетариата”.

Гроза надвигалась серьезная, сильная. Можно было ждать, что немцы подкрепят “белогвардейские банды” и, чего доброго, соединятся с “союзниками” против своих же былых холопов, отказавшихся платить по договорам.

Цель оправдывает средства, не надо брезговать ничем; это так легко и привычно совдепским заправилам. К их услугам агенты повсюду, агенты их же племени, или примыкающие к ним из народов всех стран мира. Вспомнили при этом и о Царском деле — деле А, как именуется оно в советских канцеляриях; снова подумали о необходимости подготовить тыловые пути и почву для будущей деятельности и будущей победы окончательной.

И вот в марте месяце в “их” иностранной прессе появляются статьи, заметки, интервью, явно представляющие минувшие события в благоприятном для советских главарей свете.

Длинно перепечатывать их, но некоторые носят настолько характерный отпечаток своего происхождения, что в интересах исторических необходимо примириться с некоторой длиннотой повествования.

Вот статья из газеты “Майничи Хроникл”:

“Друг одного из корреспондентов английской газеты “Морнинг пост”, только что прибывший из Петербурга, рассказывает, что Великий Князь Кирилл получил 18-го ноября письмо от Великой Княжны Татьяны, в котором говорится, что Царица и Великие Княжны находятся в безопасности и что Царь расстрелян не был. Согласно этого письма, один большевистский офицер вошел к Царю и объявил ему, что он назначен для приведения в исполнение смертного приговора. На вопрос — нет ли способа избежать этого, он ответил, что сам он относится к этому индифферентно, но что ему надо иметь обезображенное тело, как доказательство приведения в исполнение данного ему приказания. Какой-то граф, имя которого в письме не упоминается, предложил себя на место Царя. Царь настойчиво протестовал. Но граф настаивал и большевистский офицер кончил спор тем, что застрелил графа, согласно его желания. В это время Царь воспользовался моментом и скрылся неизвестно куда”.

В этой заметке интересны намеки на якобы существовавшие дружественные отношения между Великой Княжной Татьяной Николаевной и Великим Князем Кириллом Владимировичем и на убийство какого-то графа вместо Государя. Это последнее, по существу, является удивительно похожим на сумасшедший бред Чемадурова, который утверждал, что убит один Боткин и другие, а Государь и Царская Семья спаслись. С другой стороны, бесследное исчезновение всей Царской Семьи снова является попыткой провести идею якобы существовавшего заговора для похищения.

А вот другая, более длинная, но чрезвычайно фантастическая статья. Представлена она в виде интервью корреспондента “Нью-Йорк тайме” господина Аккермана с каким-то мифическим камердинером покойного Государя Парфеном Алексеевичем Домниным:

“Начиная с первых дней июля, над городом появились аэропланы и летали довольно низко, бросая иногда бомбы, в большинстве не приносящие вреда. В то же время появились слухи, что чехословаки приготовляются занять город. В один из таких вечеров Николай вернулся со своей обычной прогулки по саду в необычайном возбуждении; помолившись перед иконою Николая Чудотворца, он бросился на кровать не раздеваясь; никогда раньше он так не делал.

— Позвольте мне вас раздеть, — сказал я.

— Не беспокойся, старина, — ответил Николай. — У меня тяжело на сердце и я чувствую, что уже недолго проживу. Может быть, сегодня... — И бывший Царь не кончил фразы.

— Бог с Вами, что Вы говорите, — возразил я. И он рассказал мне, что во время прогулки в саду он получил известия о заседании специального комитета Совдепа казачьих и красноармейских депутатов Урала, которое должно вырешить его судьбу, ввиду слухов, что он собирается бежать к чехословакам, в свою очередь обязавшимся будто бы вырвать его из рук Советов. “Я не знаю, что может случиться”, — сказал Николай в заключение.

Царь содержался под строжайшим надзором: ему не позволялось ни покупать газет, ни даже выходить сверх краткого времени для прогулок; прислуга постоянно обыскивалась и меня один раз, например, заставили снять решительно все с себя, подозревая, что я проношу письма. Еду давали скудно, да и то она состояла, главным образом, из картофеля и селедок. Хлеба же давали по полфунта в день на каждого члена семьи. Царевич все это время болел. Раз он вбежал в комнату отца в слезах и совершенно вне себя бросился на руки к отцу и сквозь рыдания едва выговорил:

— Милый папа, они хотят тебя застрелить.
— Воля Божья во всем, — ответил Царь, — но милый мальчик, будь спокоен, будь спокоен. Где мама?
— Мама плачет.
— Поди, попроси маму перестать плакать. Божья воля должна свершиться.
— Папа, папа, — плакал Царевич, — ты и так уже много страдал, за что же они хотят тебя убить?
— Алексей, — сказал Царь, — я прошу тебя об одном, — пойдя и успокой маму.

Царевич вышел, а Николай стал на колени перед иконой и долго молился. Он вообще проводил за молитвой много времени; и если пробуждался по ночам, то уже больше не засыпал, а все время молился.

Лишь иногда ему разрешалось видеть Царицу “Алису”, так он звал ее. Раз и она пришла в слезах и сказала:

— Ты должен привести все свои письма и документы в порядок, дай свои последние распоряжения и завещание.

После этого Николай проводил ночи за письмами. Он написал много; среди писем были: к дочерям, к брату Михаилу Александровичу, к дяде Николаю Николаевичу, к генералу Догерту, князю Гендрикову, графу Олсуфьеву, принцу Ольденбургскому, графу Сумарокову-Эльстону и многим другим. Он не запечатывал письма, потому что их тщательно цензуровали в Советах, и случалось нередко, что письма возвращались с пометкой: “Не отправлять”. Часто Николай целыми днями ничего не ел и все молился; было ясно, что он сильно беспокоился и болел сердцем. Поздним вечером 15 июля в комнату Царя вошел комиссар охраны и объявил:

— Гражданин Николай Александрович Романов, вы должны отправиться со мною в заседание Совета рабочих, казачьих и красноармейских депутатов Уральского округа.
— Скажите откровенно, — возразил Николай, — что вы желаете увести меня для расстрела.
— Нет, не опасайтесь, — ответил комиссар, улыбаясь, — вас требуют на заседание.

Николай поднялся с кровати, надел свою серую солдатскую рубаху, сапоги, опоясался и вышел с комиссаром. Два солдата стояли у дверей, а три других окружили и стали обыскивать бывшего Царя. После этого один из латышей пошел впереди, Царя поставили за ним, потом стал комиссар, в хвосте — остальные солдаты. Николай Александрович не возвращался долго, почти два с половиной часа. Он был очень бледен и подбородок его нервно дрожал.

— Дай мне, старина, воды, — сказал он мне. Я принес, и он залпом выпил большой стакан.
— Что случилось? — спросил я.
— Они мне объявили, что через три часа я буду расстрелян, — ответил мне Царь.

На заседании в присутствии Николая и были прочитаны все детали контрреволюционного заговора тайной организации “защиты родины и свободы”. Там указывалось, что организация стремилась подавить “рабоче-крестьянскую революцию, подстрекая массы против советской власти, обвиняя советы во всех злодействах и несчастиях, постигших страну, которые были причинены всему свету империализмом, войною, кровопролитиями, голодом, недостачей работы, расстройством транспорта, продвижением немцев и т.д. Организация намерена была объединить все несоветские фракции и социалистов наравне с монархистами.

Документы указывали, что всех своих намерений организация не смогла осуществить из-за несогласия правого крыла с левым и что во главе заговора стоял личный друг Царя — генерал Догерт. В организацию входили и представители рабочих кругов, как-то: князь Кропоткин, генерального штаба полковник Сукарт, инженер Ильинский, и были также причины думать, что Савинков был в непосредственных отношениях с этой организацией и что именно Савинков предполагался во главе нового Правительства как военный диктатор. Все эти лица соблюдали очень строгую конспирацию. Боевую группу в Москве составило около 700 офицеров; но после их переправили в Самару, где и ожидались подкрепления от союзников для восстановления Уральского фронта, которым отделялась бы Великороссия от Сибири. Затем, когда дело уже началось бы, предполагалось мобилизовать всех сочувствующих, свергнуть советы и вновь выступить против Германии.

Документально указывалось, что в заговоре участвовали такие социалистические Партии, как народные социалисты, правые социал-революционеры, отчасти меньшевики в согласии с кадетами. Главный штаб организации находился в сношениях с генералами Дутовым и Деникиным. За самые же последние дни был обнаружен и еще новый заговор, которым, при содействии генерала Дутова, предполагалось вырвать Николая II из советских рук. Кроме того, там же на заседании указывалось, что Царь поддерживал секретную переписку с личными друзьями, с генералом Догертом, который якобы в одном из писем советовал Царю приготовиться к возможности освобождения.

Ввиду такого положения вещей и решения эвакуировать в Екатеринбург, совещание решило предать Царя Николая Александровича смертной казни без дальнейшего промедления.

— Гражданин Николай Романов, — объявил председатель совета, — объявляю вам, что вы располагаете тремя часами для устройства своих дел. Стража, я предупреждаю вас, иметь строжайшее наблюдение за Николаем Романовым и не спускать с него глаз.

Вскоре после возвращения Николая II с заседания к нему вошла Александра Федоровна с Царевичем; оба плакали. Царица упала в обморок и был призван доктор. Когда она оправилась, она упала на колени перед солдатами и молила о пощаде. Но солдаты отозвались, что это не в их власти.

— Ради Христа, Алиса, успокойся, — сказал Николай II несколько раз тихим голосом.

Он перекрестил жену и сына, подозвал меня и сказал, поцеловав:

— Старина, не покидай Александры Федоровны и Алексея; ты знаешь, у меня никого больше нет, и не останется никого помочь им, когда меня уведут.

Впоследствии выяснилось, что, кроме жены и сына, никого не допустили попрощаться с Николаем II. Царь, его жена и сын оставались вместе, пока не прибыл председатель Совета с пятью другими солдатами и еще двумя рабочими, членами Совета.

— Наденьте пальто, — сказал председатель Царю. Николай II не потерял самообладания и стал одеваться. Он еще раз затем поцеловал и перекрестил жену, сына и слугу и, обратясь к прибывшим, сказал:

— Теперь я в вашем распоряжении. Царица и Царевич забились в истерике, и, когда я бросился помочь, председатель сказал мне:

— Это вы можете сделать потом; теперь же не должно быть никакого промедления.

— Позвольте мне идти за моим господином, — просил я.

— Никто не должен сопровождать его, — ответил председатель. Царя взяли и увезли, никому не известно куда, и тою же ночью он был расстрелян двадцатью красноармейцами.

Еще до рассвета, тою же ночью, 15 июня, председатель Совета пришел опять. С ним было несколько красноармейцев, доктор и комиссар охраны. Они вошли в ту же комнату, где содержался Царь, и доктор оказал помощь потерявшим чувства Александре Федоровне и Царевичу. После того председатель Совета спросил доктора:

— Можно ли взять их немедленно?

— Да, — ответил тот.

— Граждане Александра Федоровна Романова и Алексей Романов, — объявил председатель, — вы будете увезены отсюда; вам разрешается взять только самое необходимое не свыше 30 или 40 фунтов.

Стараясь овладеть собою, мать и сын бросались из стороны в сторону и были скоро готовы. Председатель не разрешил им попрощаться со своими близкими и все время торопил их.

— И вы, старик, — сказал он мне, — уходите прочь отсюда. Теперь никого не останется, кому бы вы могли служить. И, обращаясь к комиссару, он прибавил:

— Завтра же вы должны убрать его отсюда.

Царицу и ее сына взяли в автомобиль и куда увезли — неизвестно. Наутро комиссар велел мне уйти и позволил взять несколько вещей бывшего Царя; все же документы и письма были взяты стражею. Мне было очень трудно раздобыть даже железнодорожный билет, потому что вокзал и все районы занимались красноармейцами, увозившими ценные вещи из города”.

Казалось бы, что всю эту лживую и пошлую по форме статью можно было бы не воспроизводить. Кто из русских когда-нибудь слышал о существовании у бывшего Государя друга генерала Догерта или “князя” Гендрикова, или кто слышал о существовании генерального штаба полковника Сукарта, да и самого камердинера Домнина? — все это сплошная ложь, а форма разговора между Царем и камердинером — просто пошлость. Ни для кого не может быть сомнения, что все это интервью полная выдумка.

Но тем не менее статья имеет и много существенного для дела. Разве, по соответствию со всеми заявлениями советских властей, эти документы о раскрытом заговоре не представляются именно теми измышленными в Москве документами, которые хотелось бы иметь Янкелю Свердлову, чтобы опубликовать, как подтверждение принятого решения для казни Николая Романова? В свое время Янкель Свердлов этого не сделал; не сделал потому, что обстановка сложилась благоприятно для Москвы, а потому советская власть и не сочла нужным трудиться над изобретением документов. Теперь же обстановка опять ухудшилась, надо было расположить мир в свою пользу, и вот создается не существовавший верный слуга бывшего Императора и его устами оповещает всю заграницу в желательном для советской власти смысле.

Суть приведенного интервью преследовала три цели:

1. представить миру картину якобы произведенного над отрекшимся Императором народного суда, с подробной мотивировкой причин, побудивших власть к принятию спешного решения;
2. надо было, по обстоятельствам тогдашнего времени, припугнуть немцев возможностью создания на Урале Сибиро-союзного фронта и коалиции всех противных советам партий против Германии и
3. подготовить почву для благоприятного принятия запоздалого опубликования тех документов, которые советская власть все же считала необходимым выпустить, главным образом уже для российского общественного мнения.

Но раньше, чем перейти к этим последним документам, необходимо отметить еще одну черту, проскальзывающую в приведенном интервью, служащую подтверждением предположения, что инспираторами этой статьи могли быть только сами советские деятели. В статье, при всей общей ее фальшивости, проскальзывают некоторые верные детали совершенного преступления.

Так, например: в составе ближней охраны был латыш; приехали поздно ночью в дом, чтобы вести на расстрел — председатель и два члена из совдепа. Эти детали вполне совпадают с тем, что было фактически, и легче всего проскальзывают в лживых повествованиях тогда, когда их рассказывает сам участник факта.

3 апреля 1919 года радио Москва-Будапешт разнесло по всей России и по всему миру следующее сообщение из “Вечерних Советских Известий”.

“Продолжение начатого 2-го апреля опубликования документов по делу о попытке к побегу Николая II.

Анонимный корреспондент, обменивавшийся письмами с Романовыми, пишет:

“С Божьей помощью и с Вашим хладнокровием надеемся достичь нашей цели, не рискуя ничем. Необходимо расклеить одно из Ваших окон, чтобы Вы могли его открыть, я прошу точно указать мне окно. В случае, если маленький Царевич не может идти, дело сильно усложнится, но мы и это уже взвесили, и я не считаю это непреодолимым препятствием. Напишите точно, нужны ли два человека, чтобы его нести, и не возьмет ли это на себя кто-нибудь из вас. Нельзя ли было бы на 1 или 2 часа на это время усыпить “маленького” каким-нибудь наркотиком. Пусть решит это доктор, только надо Вам точно предвидеть время. Мы доставим все нужное. Будьте спокойны. Мы не предпримем ничего, не будучи совершенно уверены в удаче заранее. Даем Вам в этом торжественное обещание перед лицом Бога, истории, пред собственною совестью. Офицер”.

“Несмотря на обещание, эта попытка окончилась расстрелом Николая II-го”.

“Ответ Романова на письмо “офицера” еще длиннее самого письма:

“Второе окно от угла, выходящее на площадь, стоит открыто уже два дня и даже по ночам. Окна 7-е и 8-е около главного входа, тоже выходящие на площадь, точно так же всегда открыты. Комната занята комендантом и его помощниками, которые составляют в данный момент внутреннюю охрану. Их 13 человек, вооруженных ружьями, револьверами и бомбами. Ни в одной двери, за исключением нашей, нет ключей. Комендант и его помощники входят к нам, когда хотят. Дежурный делает обход дома ночью 2 раза в час, и мы слышим, как он под нашими окнами бряцает оружием. На балконе стоит один пулемет, а под балконом другой на случай тревоги. Не забудьте, что с нами будет доктор, горничная и маленький кухонный мальчик. Было бы низко с нашей стороны (хотя они ни в коем случае нас не затруднят) оставить их тут после того, как они добровольно последовали за нами в изгнание. Напротив наших окон по той стороне улицы помещается стража в маленьком домике. Она состоит из 50 человек. Все ключи и ключ № 9 находятся у коменданта, который с нами обращается хорошо. Во всяком случае известите нас, когда представится возможность, и ответьте, можем ли мы взять с собой наших людей. Перед входом всегда стоит автомобиль. От каждого сторожевого поста проведен звонок к коменданту и провода в помещение охраны и другие пункты. Если наши люди останутся, то можно ли быть уверенным, что с ними ничего не случится?”

“К нам попал в руки дневник Николая Романова за 1917 и 1918 г. Под 10 июня 1918 г. записано: “Сегодня утром у нас открыли окно”, 14/6 “мы провели неспокойную ночь и, не раздеваясь, бодрствовали”. Дальше, под 28/6: “Около половины 11-го утра подошли к открытому окну 3 рабочих, подняли тяжелую решетку и Укрепили ее снаружи в окне”. 30/6 кончается дневник Николая Романова”.

Эта заметка “Вечерних Известий”, по заявлению советских властей, представляла те “документы о заговоре” и “материалы и документы Николая Романова”, в которых Янкель Свердлов оповестил своих коллег в заседании Президиума 18 июля 1918 года и которые обещал разобрать и опубликовать “в ближайшее время”.

Он исполнил обещание в апреле 1919 года.

Какова же ценность этих документов?

Прежде всего с точки зрения формы, слога и выражений, приведенных в этих документах:

Отчего от них так отзывается Олендорфом, или каким-нибудь другим распространенным пособием для изучения какого-либо иностранного языка, составленным иностранным автором на русском языке? Отчего “офицер”, желающий спасти бывшего Государя Императора и, значит, оставшийся в душе верноподданным, обращаясь к Нему, называет Его только: “Вы”, “Вам”, а не “Государь”, “Величество”, ему более привычным и допустимым титулованием? Отчего он же называет Наследника Цесаревича — Царевичем, что на русском языке не одно и то же; а в одном месте он просто называет Наследника Цесаревича — “маленький”, как будто имел возможность, как и советские деятели, читать дневники Государя Императора и видеть там интимное ласкательное наименование, данное Государем нежно любимому сыну. Отчего, наконец, в этих документах как бы опять подсказывается до конца недоговоренная идея совершившегося в Екатеринбурге преступления по сумасшедшей версии Чемадурова: Царь и Его Семья вывезены; Боткин и все остальные брошены и погибли? — ведь такой план спасения вытекает из смысла обоих писем.

Какова же суть этих документов, фактическая сторона в них?

Окна дома, где содержалась Царская Семья, и вид из окон на улицы были загорожены двумя рядами сплошных заборов, высота коих доходила до верхних косяков окон, а местами даже до крыши. Внутренний забор отстоял от стены дома аршина на полтора, охватывая дом от окна комнаты коменданта у парадного крыльца до начала сада, выходившего в Вознесенский переулок. Этот забор образовывал со стеной дома узенький, глухой коридор со входом только от парадного крыльца. При таких условиях, чтобы похитить через окно, надо было предварительно проломать заборы.

Из окон комнат через забор можно было видеть только узенькую полоску неба. О том, что дом, где жила наружная охрана, был маленький, могли знать видевшие его, но не Государь, который за заборами ничего не видел. О том, что от сторожевых постов, кроме звонков к коменданту, были проведены провода в помещение охраны “и другие пункты”, могли знать их проводившие и дежурившие на постах; но не Государь, которому даже постов не было видно. Никакой сигнализации с проводами для сторожевых постов в действительности и не было, а был проведен только один звонок от часового у парадного входа в переднюю дома Ипатьева.

Вокруг дома Ипатьева стояли часовые от караула и, как отличный службист, Государь никогда не назвал бы их сторожевыми постами, что по уставу имеет совершенно другое значение. Внутренняя охрана помещалась в нижнем этаже, а не в комнате коменданта; в комнате коменданта ночевал только помощник, а Авдеев и Юровский утром приходили, а вечером уходили на свои квартиры. Дежурные два раза в час по ночам не обходили, да специальных дежурных и не было. Были разводящие, дежурившие по неделям, разводившие смены каждые 4 часа.

О каких ключах и для какой цели говорит Государь и что это за ключ № 9? Сам же Государь говорит, что двери не запираются.

А мог ли Государь забыть, что спасению с Ними подлежали не только Боткин, Демидов и Седнев, а еще Харитонов и Трупп? Забыли о них, вероятно, те, кто в Москве сочинял эти документы.

Особенно чувствуется фальшивость документов в тех фразах, которыми обрисовывается корреспондент: “Офицер”, русский офицер из состава организации белогвардейцев, для чего-то особенно подчеркивает в своем письме и старается убедить ожидающего спасения Государя, что “надеемся достичь цели, не рискуя ничем”, “я не считаю это непреодолимым препятствием”, “будьте спокойны”, “мы не предпримем ничего, не будучи совершенно уверены в удаче заранее” и подтверждаем это торжественным обещанием “перед лицом Бога, истории”. Разве, кроме того, вся эта фраза с “заранее” на конце и патетической клятвой похожи на русский слог, на русский дух и в особенности на дух офицера из организации?

Ну, а эта фраза в ответе Царя: “было бы низко с нашей стороны (хотя они ни в коем случае нас не затруднят) оставить их тут...” Чья она? Могла ли быть, при каких бы то ни было обстоятельствах, сказана устами Государя, русского человека, да при всем том прекрасно владевшего родным языком?

Но в то же время, косвенно упрекая “офицера” в низости за то, что он не предусмотрел необходимости спасать приближенных и преданных людей, письмо-ответ не забывает сказать про коменданта доброе слово, который “с нами обращается хорошо”, поместить эту аттестацию, как придаточное предложение к указанию о месте нахождения ключей.

Таковыми представляются содержание и характер советских документов о раскрытых белогвардейских заговорах, имевших целью похищение Царской Семьи. Эти же документы, по заявлению Янкеля Свердлова, послужили для советской власти толчком и дали право покончить с бывшим Государем Императором, не дожидаясь предполагавшегося над ним народного суда. “Хотя, — говорит Сафаров в своей статье, посвященной расстрелу бывшего Царя, на страницах газеты “Уральский рабочий” от 23 июля 1918 года, — при этом и были нарушены многие формальные стороны буржуазного судопроизводства и не был соблюден традиционно-исторический церемониал казни “коронованных особ”... но “рабоче-крестьянская власть и в этом случае проявила крайний демократизм: она не сделала исключения для всероссийского убийцы и расстреляла его наравне с обыкновенным разбойником”...

Это заявление Сафарова цинично, но, по крайней мере, откровенно. Из уст одного из главнейших исполнителей казни узнаем, что никакого суда над “Николаем Романовым” и не предполагалось: Янкель Свердлов просто соврал своим коллегам, побоявшись сказать правду. Сафаров оказался храбрее и наглее; он объясняет и причину, почему не предполагалось прибегать к суду: это не демократично, а “рабоче-крестьянская власть и в этом случае проявила крайний демократизм”.

Так ли это? Действительно ли “рабоче-крестьянская власть” не сделала исключения для бывшего Государя Императора? Действительно ли она “расстреляла Его наравне с обыкновенным разбойником?” На эти вопросы отвечает вся настоящая книга устами тех подлых еврейских и русских руководителей и тех несчастных и тупых злодеев, которые участвовали или видели “этот расстрел”.

Во всяком случае, приведенные официальные документы не являются правдивым материалом для русского судьи и историка, как хотел бы того Янкель Свердлов, и ни в коем случае не оправдывают главарей советской власти в их злых и гнусных деяниях. Совершенно обратно: документы эти наводят на мысль искать других причин кровавым преступлениям лета 1918 года, независимо от того, существовали ли белогвардейские организации офицеров для спасения бывшего Царя и Его Семьи или нет. Что офицерские организации вообще существовали, в этом, пожалуй, советские власти могли не сомневаться. Но чтобы деятельность их в отношении спасения заключенных могла потребовать от исчадия еврейского народа — Свердловых, Сафаровых, Войковых, Голощекиных, Юровских и российских себялюбцев — Лениных, Саковичей, Белобородовых — проявления от имени русского народа “демократизма”, для этого документы советских властей “о заговорах” не дают никаких оснований. Документы Янкеля Свердлова в юридическом отношении лишь нагло-ложны и низко-подлы, как приписанные бывшему русскому Государю и русскому офицеру.

Что же дают документы “о заговорах” с нашей стороны? Существовали ли действительно организации для спасения Царской Семьи в Екатеринбурге, Тобольске или иных городах и пунктах и чем проявили тогда они себя?

Сложно и трудно было работать немногому остававшемуся в живых честному офицерству в этом направлении.

Участие высшего генералитета армии, руководителей и авторитетов офицерства почти в первых рядах Февральской революции, в отречении Царя от престола, в политическом развале армии и страны керенщиной сильно расшатало единство мыслей, чувств и мировоззрений этой сильной и относительно единодушной в былое время организованной корпорации. Революция нарушила, смяла и осмеяла ее прежние основные принципы дисциплины, иерархии, взаимоотношения и законов сплоченности, ее национальные и духовные лозунги, и взамен прежнего ничего нового — морально и нравственно здорового — офицерство не получило.

Война влила в ряды офицерства много постороннего элемента — элемента, зачастую совершенно негодного в нравственном отношении, а демократические приемы Гучковых, Керенских и компании по углублению революции и реорганизации армии на революционных началах, с выдвижением в верхи офицеров, начальников, по натуре каторжного, ссыльного и тюремного стажей способствовали еде более развалу офицерства. Трудность какого-либо морального, более или менее солидного объединения массы вне царивших разнообразных и шатких политических течений становилась почти непреодолимой.

Отсюда, среди оставшегося честного офицерства развились, как основные черты, недоверие, замкнутость, осторожность в общении с другими офицерами и между собой и острая подозрительность ко всякого сорта и характера политическим деятелям, выбрасывавшимся революционной волной на арену деятельности из среды общей массы. С другой стороны, к счастью для так называемых временных джентльменов, а к ужасу, в большинстве, для коренных генералов и офицеров создалась чрезвычайно благоприятная почва и обстановка для достижения власти и значения легкими путями: лицедеянием слова и провокацией положения. Достигнутые власть и влияние предоставляли таким военным элементам безответственно и часто безнаказанно творить свои собственные делишки под прикрытием громких, фальшивых принципов и лженациональных лозунгов.

После Октябрьского переворота офицерство, ушедшее из советской России, легко объединялось под флагом борьбы с советами и большевиками, и, вероятно, в то время не существовало города в России, где бы не было тайной или явной, такой, чисто боевой, офицерской организации. В эти организации офицерство шло охотно, мало думая о тех будущих политических принципах строительства государства, которые выдвигались разными создававшимися антисоветскими временными правительствами и правителями. Здесь этот вопрос отодвигался на второе место; импульсом движения была простая ненависть к чуждым русскому офицеру узурпаторам власти, носителям пятиконечной звезды; офицер вступал в привычную ему по понятиям, форме и духу зону, зону бойца, а не политического деятеля.

Совершенно, по-видимому, иная обстановка создавалась в деле организации офицерства для помощи или спасения бывшего Царя и Царской Семьи. Мало кто подходил к разрешению вопроса чисто только с человеколюбивой точки зрения. Почти каждый из числа помышлявших о спасении или похищении Царской Семьи носил в себе свои, лично им лелеемые политические принципы, клавшиеся в основу цели спасения и дальнейшего развития государственного строительства будущей, освобожденной, России. Здесь каждый отдельный элемент организации являлся прежде всего носителем политических определенных идей, и они являлись для него доминирующими над всякими другими обстоятельствами и соображениями. Раскол, существовавший в монархической Партии в дореволюционный период, пройдя через стадию двух революций, настолько развился среди интеллигентного класса, что белогвардейские организации рассматриваемых целей прежде всего натыкались на затруднения в своем развитии из-за своих собственных монархических принципов. Как ни грустно и ужасно, но в будущем изложении, кажется, придется коснуться дела, когда одна организация, случайно подошедшая близко к разрешению вопроса спасения Царской Семьи, не выполнила такого по несочувствию в принципах среди части офицеров, с которой предполагалось работать. Среди молодежи искажение понятий и высоких принципов монархизма под влиянием революции дошло даже до уродства: один молодой офицер, например, утверждал, что если Бронштейна-Троцкого помазать на Русское Царство миром, то он станет уже законным “Помазанником Божьим”, и добавлял, что хотя сам он не признает тогда Бронштейна русским царем, но бороться с ним перестанет.

Таковыми представляются политические условия группировки офицерства в организации для спасения Царской Семьи. К этому необходимо добавить, что недоверчивость и подозрительность честного офицерства вели к чрезвычайно осмотрительному, осторожному и тщательному выбору лиц для указанной цели. Обстоятельства требовали большой конспиративности и предусмотрительности как в самой организации, так и в деятельности ее членов, дабы не нарываться на провокации, измены, обманы, от последствий которых могла страдать не только сама организация, но, главным образом, Те, которых хотели спасти. Эти условия приводили к чрезвычайной медлительности работы, требовали много времени для осуществления цели, а между тем события не ждали, быстро назревали и, наконец, разрешались раньше, чем организация могла предпринять что-либо серьезное для спасения Царской Семьи.

Указанные трения, затруднения и общие положения привели к тому, что за весь период революции среди честного офицерства Екатеринбурга создалось всего две маленькие организации: одна — в период пребывания Царской Семьи еще в Тобольске, задавшаяся целью оказать Семье возможную помощь для облегчения условий жизни, и другая уже во время пребывания Царской Семьи в Екатеринбурге, мечтавшая спасти Царскую Семью.

Вот что рассказывает о деятельности первой из названных групп один из ее участников, штабс-ротмистр С.

“Почти всю зиму 1918 года я провел в Тюмени, а в апреле, на 6-й неделе поста, поехал в Тобольск. На пути, в деревне Дубровно, верстах в 50 — 60 от Тобольска, мне повстречался поезд с Государем, Государыней и Великой Княжной Марией Николаевной, которых комиссар Яковлев вез на Тюмень. Государыня узнала меня, узнала как офицера Ее Крымского конного полка, и издали осенила крестом. Проводив глазами поезд, я поехал дальше на Тобольск.

В Тобольске мне никого из Августейшей Семьи видеть не пришлось; я узнал, что делом помощи заключенным занимается местный священник о. Васильев, и дня через три поехал обратно на Тюмень. Материальных средств у нас никаких не было, но мы думали, что найдем поддержку у честных людей”.

Вот и все, что успела сделать горсточка безусловно честных офицеров в этот промежуток времени.

Представитель другой организации подполковник П.К.Л. рассказывает следующее:

“В мае 1918 года я был командирован из Петрограда в Екатеринбург от монархической организации “союз тяжелой кавалерии”, имевшей целью спасение жизни Августейшей Семьи. В Екатеринбурге я поступил в слушатели 2-го курса Академии Генерального штаба и, имея в виду осуществление вышеуказанной цели, осторожно и постепенно сошелся с некоторыми офицерами-курсантами: М-им, Я-им, С-им, П-им, С-им. Однако сделать что-либо реальное нам не пришлось, так как события совершались весьма неожиданно и быстро. За несколько дней до взятия Екатеринбурга чехами я ушел к ним в состав офицерской роты полковника Румши и участвовал во взятии Екатеринбурга.

После этого в офицерской среде возникла мысль сделать все возможное для установления истины: действительно ли убит Государь Император”.

Вот и все, что было по части частных офицерских организаций, руководившихся принципами национального характера и добрыми намерениями искренно помочь или спасти Царскую Семью. После расстрела бывшего Царя в городе говорили, что была раскрыта какая-то тайная монархическая организация, но никто из вышеназванных офицеров о ней ничего не знал, никто из них сам не пострадал и никто из них не слыхал, чтобы вообще пострадал какой-либо другой офицер в городе за попытку спасти Царскую Семью.

Офицеры этих организаций, стремившиеся честно сделать доброе дело и действительно помочь заключенной Царской Семье, не кричали о своей деятельности, не шумели, не кичились своими связями в прошлом, не бахвалились своими намерениями и работой, и кто знает, если бы Богу угодно было дать больше времени в их распоряжение — может быть, им и удалось бы серьезно помочь Несчастным Узникам. Таких офицеров было мало, офицеров долга и чести; революция их слишком разбросала, обессилила и забила.

Но зато более многочисленным были группы иных офицеров-спасителей — продуктов и сынов революции. Быть может, в действительности ни в какие организации они не входили и никаких организаций у них не было, а существовали они только у них на словах. Эти офицеры отличались бахвальством и чванством; шумели о своей деятельности, где только могли; кричали чуть что не на всех перекрестках, входя во все откровенности с первыми встречными и не смущаясь того, что могли быть услышаны советскими агентами и властями. Последние, однако, как ни странно, совершенно игнорировали деятельность подобных типов, не преследовали крикливых заговорщиков, а иногда были даже в явных с ними сношениях.

Татьяна Евгеньевна Мельник, дочь убитого доктора Боткина, проживавшая у отца в Тобольске, рассказывает об одной из таких организаций, на которую ей пришлось натолкнуться в Тобольске:

“Это было в семье одного купца-мясника, пасынок которого тоже мнил себя организатором и был явным противником отца Алексея (Васильева). Он очень много говорил о своей организации, состоявшей якобы из офицеров и союза фронтовиков...

Однажды мы были в гостях у этого организатора, где, кроме нас, его родителей и жены, был еще его зять, член совдепа...

Вдруг звонок; организатор сам бежит открыть двери и возвращается с каким-то растерянным видом и представляет нам господина I., открывающего в Тобольске кинематограф. При первом взгляде на него мы поняли, что кинематограф здесь ни при чем. Это был человек среднего роста, с маленькими холеными руками, с правильными чертами интеллигентного лица, с великолепным пробором и тщательно подстриженной бородкой. Его слегка картавое произношение обличало человека, привыкшего говорить на иностранных языках. Мы не знали, кто он, но сразу догадались об его Петроградском происхождении, а он, очевидно, предупрежденный организатором, сел около нас с братом, начал разговор, сначала общий, потом постепенно переходя на рассказы из Петроградской жизни: “Моя кузина княгиня Урусова”. “Вы знаете князя Кочубей?” “Когда мы были на Высочайшем обеде”. “У нас в первой гвардейской дивизии”, и т. д., без конца и без удержу, не замечая ужасных гримас организатора и насторожившегося члена совдепа. При второй встрече повторилось то же самое, так что бывшие у организатора гости предупреждали его: “Берегитесь, он не похож на варшавского мещанина”.

Понятно, что комиссары все его отлично знали, о чем, к его великому изумлению, ему и говорили, но тем не менее дали беспрепятственно выехать из Тобольска...

Когда Их Величество увезли из Тобольска, мы осведомились (у организатора), почему, собственно говоря, его организация не предприняла чего-либо против этого. “Вы не знаете, — сказал он нам, — мы ведь сорганизовались для спасения Алексея Николаевича”. Подошло время отъезда Великих Княжен и Алексея Николаевича, и мы опять обратились с тем же вопросом к организатору. “Помилуйте, ведь не могли же мы себя обнаружить, ведь нас бы всех красноармейцы переловили...”

К сожалению, таких организаторов-офицеров из той категории, которая во время войны получила определение “временные джентльмены”, было в это время несравненно больше, чем былых скромных и честных тружеников военного дела и долга. Большинство этих последних покоились “смертью храбрых” на полях Галиции, Польши и Пруссии, а немногие оставшиеся замкнулись под гнетом новых политических веяний и новых выскочек-нахалов.

Были и еще другого направления организаторы-офицеры, связывавшие также свою деятельность с именем Царской Семьи. Совершенно своеобразный и загадочный характер работы представителей этих организаций сильно походил на какую-то очень крупную и преступную провокацию и даже предательство по отношению к Их Величествам, и были они неуязвимы в пределах советской России, пользуясь какой-то особой властью для выполнения своих тайных целей.

Проявила себя эта категория организаций вскоре после перевозки Царской Семьи в Тобольск и продолжала свою работу долго после разразившейся Екатеринбургской драмы, перенеся район своей темной деятельности на нашу территорию. Раскрыть в полной мере те явно преступные цели, к которым стремились эти загадочные организации, к сожалению, не удалось: оказалось, они пользовались значительной силой влияния и в наших пределах. Но добытый материал тем не менее достаточен, чтобы до известной степени осветить одну из мрачнейших сторон нашей общественной жизни последних лет, много помогшей воцарению в России иудо-русской власти.

Эта организация имела и сейчас еще имеет обширные связи как в рядах советской и антисоветской среды России, так и за границей. Руководящий центр ее был первоначально, после Февральской революции, в Петрограде, и был представлен, главным образом, людьми той категории высокого света, которые, в сущности, не принимались в интимный круг Императорской Семьи, но образовывали класс придворных 2-й категории и наполняли Петроград многочисленными безответственными светско-политическими кружками, стремившимися закулисно влиять на всю историческую жизнь России. После октябрьского переворота этот центр перекочевал в Берлин и продолжал оттуда руководство своими агентами в России.

На Урале центральной фигурой этой организации явился капитан Борис Николаевич Соловьев, женившийся на дочери Григория Распутина уже после убийства отца. Кто он был и откуда появился — неизвестно; никто не знал его ни в Тобольске, ни в среде Царской Семьи, ни среди придворных, оставшихся при Ней, как самых Ей близких людей по всей предыдущей жизни.

В то время, когда Царская Семья проживала в Тобольске, Соловьев устроился в Тюмень, откуда до Тобольска зимой ездили на лошадях, а летом на пароходах. Таким образом, Тюмень перехватывала пути из Европейской России на Тобольск. Здесь, в Тюмени, Соловьев установил как бы заставу для всех лиц, пытавшихся пробраться в Тобольск, в целях повидаться там с заключенными Членами Августейшей Семьи. Соловьев говорил, что стоит во главе организации, поставившей целью своей деятельности охранение интересов заключенной в Тобольске Царской Семьи путем наблюдения за условиями жизни Государя, Государыни, Наследника и Великих Княжен, снабжения их различными необходимыми для улучшения стола и домашней обстановки продуктами и вещами и, наконец, принятия мер к устранению вредных для Царской Семьи людей.

Все сочувствовавшие задачам и целям указанной организации должны были являться к нему, прежде чем приступить к оказанию в той или иной форме помощи Царской Семье; в противном случае, говорил Соловьев, “я налагаю вето” на распоряжение и деятельность лиц, “работающих без моего ведома и ослушников предаю советским властям”. Так, по его собственным словам, им были преданы большевикам два офицера гвардейской кавалерии и одна дама, которые и были будто бы расстреляны.

Действительно ли имело место это подлое предательство Соловьева, или врал он ради запугивания новичков и личных выгод — дело совести этой темной личности, но почему Соловьев, не известный никому из заключенных в Тобольске, считал себя вправе быть чуть ли не вершителем судьбы несчастных Узников — остается всецело на совести тех лиц руководившего центра, которые его послали с такими задачами, руководили им и вовремя укрылись в Берлине.

Правой рукой Соловьева в Тобольске и ближайшим выполнителем поставленных центральной организацией целей являлся настоятель церкви Благовещения в Тобольске отец Алексей Васильев.

Провидению угодно было и здесь, в Тобольске, приблизить к людям великой и чистой христианской веры пастыря, недостойного носившегося им сана и сыгравшего роковую роль в последовавших несчастиях Царской Семьи во время заключения в Тобольске.

Алексей Васильев принадлежал тоже к тому типу организаторов, на которых указывает Татьяна Мельник. Он любил рассказывать о своей организации всем, если думал, что это может составить выгоду для него самого. Он довел об этом даже до сведения Государя и Государыни, которым хотелось ему верить. В отношении Соловьева сначала, когда от Соловьева поступали деньги, Алексей Васильев проявлял корректность. Но потом, по-видимому, ему захотелось играть первенствующую роль, и тогда он стал лить на Соловьева ушаты помоев, получая от него в ответ таковые же. В общем, по нравственному и моральному обликам Соловьев и Алексей Васильев были работниками парными.

Положение Царской Семьи в Тобольске в первые месяцы, в общем, было довольно сносным. Им разрешалось ходить каждую обедню в церковь, а всенощные всегда служили дома и служил причт Благовещенской церкви с певчими; свите не делалось никакого стеснения, и она свободно входила и выходила, когда хотела; отношение жителей города было более, чем благожелательное, и Царская Семья получала постоянно к столу различные посылки из съестного и сладкого, присылавшиеся разными доброжелателями из местного населения. Солдаты охраны того времени не обращали на все это никакого внимания, и многие из них высказывали свою любовь и верные чувства Государю и Членам Его Семьи.

В этот период — август, сентябрь — центр упомянутой организации ничем себя не проявил. Если он имел действительные намерения спасти Царскую Семью, то именно это время было наиболее благоприятным: в составе самой охраны и особенно среди солдат бывшего 4-го Императорской фамилии стрелкового полка большая часть людей сама предлагала Государю воспользоваться днями их дежурства для совершения побега. Император ответил им, что он никуда из России не уедет и разлучаться с Семьей не будет. Однако, безусловно, в этот период проявляются признаки заинтересованности настроением бывшего Императора и Государыни Императрицы со стороны императора Вильгельма: в Тобольске появляются русские офицеры типа лиц той же среды, из которой состоял центр организации, и передают Царской Семье предложение Вильгельма принять его помощь. Ответы Государя и Государыни были отрицательными.

В начале октября направление мыслей солдат охраны стало ухудшаться: приехавший от Керенского новый комиссар Панкратов со своим помощником Никольским затеяли политическую борьбу с местными большевиками, во главе которых был некий Писаревский, и объектом своих политических экспериментов сделали солдат охраны.

Солдаты стали нервничать, разлагаться, хулиганничать. Цель у них была иногда вовсе не причинить неприятность Августейшей Семье, но выходило так, что страдала всегда Она. Стали придираться ко всяким мелочам распорядка жизни Семьи, до тех пор не вызывавшим никаких недоразумений; обратили внимание, что Государь и Наследник продолжают носить погоны, заметили кинжал на черкеске у Государя; поднялись разговоры о слишком большой свободе приближенных к арестованным, словом, как говорят, атмосфера начала наэлектризовываться.

К этому времени между Людендорфом и Гофманом, с одной стороны, и Лениным и Троцким, с другой, то есть между крайней правой партией — Германии и крайней левой — России, уже состоялся известный договор. Не секрет теперь, что в рядах деятелей и сотрудников Ленина и Троцкого-Бронштейна оказались также многие из нашей крайней правой, или, вернее, причислявшие себя к таковой: Красин, Гутер, Бонч-Бруевич, Шнеур, Муравьев и почти вся былая тайная охранка и много других, выявившихся своей активной деятельностью и еще больше — действовавших скрытно, за спиной. Такое содружество было понятно: на Ленина и Бронштейна крайняя Германская партия смотрела как на временное оружие, которое в нужный момент будет убрано, а на вспаханное поле посеют семена объединившиеся крайние правые Германии и России. Теоретически расчет был правилен, но практически его составили люди вовсе не духовно-национальных принципов монархизма, а люди полицейско-личного режима.

За последнее время излюбленным способом этого режима для достижения намеченных целей явилась провокация самого разнообразного вида и самого широкого размера.

Та же провокация нашла себе место и в Тобольске в отношении несчастной Царской Семьи.

Выше уже было сказано, что вывести цельное заключение из деятельности организации, к которой принадлежали люди типа Соловьева и Васильева, не представилось возможным. Здесь история ограничивается лишь изложением тех фактов, которые определялись расследованием, и тех мыслей, которые зарождались как следствие совокупности всех фактов и обстоятельств, прошедших в период работ по исследованию трагической кончины бывшего Государя Императора и Его Семьи.

Как раз в это время, когда атмосфера вокруг Царской Семьи начала сгущаться и настроение охраны обострялось, в лице Алексея Васильева и Соловьева начинает проявлять свою деятельность “охранения интересов заключенных” рассматриваемая Петроградская организация.

Чтобы попасть в церковь, Царской Семье приходилось пройти садом, перейти улицу и тогда уже был вход на паперть. При каждом выходе в церковь Арестованных по обеим сторонам этого пути ставились шпалерами солдаты охраны. Был день 3 ноября (21 октября по старому стилю, день восшествия на престол бывшего Государя Императора); вся Семья приобщалась у ранней обедни; народу в церкви было совсем мало; никто решительно ни в городе, ни в охране не обратил внимания на службу именно в этот день. Кончилась служба. Августейшая Семья направилась домой. И вот в тот момент, когда бывший Государь и Государыня появились на паперти, по распоряжению Алексея Васильева, совершенно неожиданно раздался звон всех колоколов собора и продолжался все время, пока Царская Семья шла между рядами насторожившихся солдат охраны и не скрылась в подъезде губернаторского дома, который Она занимала. В глазах солдат, привезенных из Царского Села, Алексей Васильев воспроизвел полностью картину выхода Их Величеств из церкви в период, когда Они были на престоле.

На счастье, семена развала, сеявшиеся в охране распрей Панкратова с Писаревским, еще не успели достаточно взрасти, и начальнику охраны полковнику Кобылинскому удалось на этот раз еще овладеть настроением массы, и инцидент ознаменовался только шумом, криками возмущения и негодования в среде охраны, не причинив реальных последствий для Августейшей Семьи. Но отношение солдат охраны резко изменилось, они потребовали удаления Панкратова и присылки из Петрограда или Москвы большевистского комиссара, и с этого времени Писаревский приобретал себе все более и более сторонников в рядах охраны.

Наступило Рождество. 25 декабря вся Царская Семья была у ранней обедни. После обедни начался молебен. Церковь была битком набита народом; солдаты охраны, в то время уже довольно демократизованные, обыкновенно церкви не посещали, а те, кто бывал в наряде в шпалерах, пока шла служба, разбредались повсюду коротать время по-своему. Но на этот раз почему-то в церковь явилась чуть не вся охрана и в особенности элементы уже совершенно обольшевичившиеся. Молебен шел своим порядком, подходил к концу. И вот опять, снова по распоряжению Алексея Васильева, неожиданно для всех диакон провозгласил многолетие всей Царской Семье, именуя при этом полными былыми титулами: Его Императорскому Величеству, Ее Императорскому Величеству, Их Императорским Высочествам...

Бунт среди охраны и городского пролетариата разразился невероятный; солдаты рвали и метали, подстрекаемые еще большевистскими руководителями, и с громадным трудом удалось их удержать от проявления крайних, насильственных действий над Членами безвинно пострадавшей Царской Семьи. В конце концов на состоявшемся шумном, буйно настроенном митинге более умеренным элементам удалось провести резолюцию: в церковь совсем Семью не пускать; пусть молятся дома, но каждый раз на богослужении должен присутствовать солдат.

Так, Алексей Васильев, исполняя волю поставивших его, “охранил интересы заключенных”; только случайно в Тобольске не свершилось самосуда разъяренной Алексеем Васильевым толпы над бывшим Государем и Его Семьей. Во всяком случае, Царская Семья была лишена свободы посещения церкви, а следовательно, лишена возможности общаться с приезжавшими к Ним в Тобольск друзьями. Быть может, это тоже входило в планы Петроградской организации.

В свой центр, в Петроград, Васильев и Соловьев доносили, что ими организована сильная организация в 300 человек, а следовательно, нет надобности присылать новых офицеров и увеличивать численно организацию, но требовали все новых и новых присылок денег, как для Царской Семьи, так и для содержания организации. Действительно, через писца, исполнявшего в Тобольске обязанности дворника и ставшего, как оказалось впоследствии, большевиком, Алексей Васильев передал бывшему Государю незначительную сумму денег, которая потом, при сличении с суммами, присылавшимися Васильеву и Соловьеву, оказалась совершенно ничтожной. Все же остальные деньги оставались у этих местных исполнителей распоряжений центрального органа.

По-видимому, и в отношении численности организации Соловьев и Васильев были также далеки от истины, или же организация эта имела какие-нибудь особые цели, так как на последовавшие события организация не реагировала; провезли из Тобольска в Екатеринбург с маленьким конвоем бывшего Государя, Государыню и Великую княжну Марию Николаевну; провезли туда же, спустя три недели, остальных членов Царской Семьи; свершили в Екатеринбурге Исаак Голощекин и Янкель Юровский свое злое дело — ни Соловьев, ни Васильев, ни их организация не проявляют никаких мер по “охране интересов Царской Семьи”.

Когда был взят Екатеринбург, то из разбитой, отступавшей армии Берзина к нам перебежало много наших офицеров. В числе их был и генерального штаба капитан Симонов, начальник штаба армии Берзина. Хотя это был офицер, перечисленный в генеральный штаб уже приказом Бронштейна-Троцкого, но, занимая видную должность у Берзина, он много помогал нашему офицерству перебраться на белогвардейскую сторону и в конце концов сам последовал за ними. В Омске он нашел своего Начальника Академии Генерала Андогского; последний, покровительствуя Симонову, взял его в Ставку на ответственную должность Начальника разведывательного и контрразведывательного отдела.

В Омске Симонов всем говорил и докладывал официально Верховному Правителю, что, служа в рядах большевиков, он слышал от комиссаров, что Наследник Цесаревич и Великие Княжны живы, но неизвестно, где находятся. Лично Симонов твердо верил в это, решительно отстаивал эту версию, но никаких реальных доказательств представить не мог.

В феврале 1919 года Соловьев оказался во Владивостоке. Проживал он в гостинице, сохраняя большое инкогнито, но открылся начальнику паспортного пункта полковнику Макарову и просил у него четыре незаполненных бланка заграничных паспортов. Макарову он рассказал, что Наследник Цесаревич и Великие Княжны живы и невредимы, что он ждет условной телеграммы о Их выезде и просит заграничные бланки, которые заполнит сам, будто бы для отправки Августейших детей за границу.

Примерно в это же время во Владивосток по делам службы приезжал и новый начальник полковника Макарова капитан Симонов. Оказалось, что с Соловьевым они знакомы и солидарны в вопросе спасения Царских детей.

Фантазия, походившая по абсурдности на умышленно злостное распространение сведений с преднамеренной целью, быстро распространялась по всей Сибири; передавалась она из уст в уста, как непреложная истина, и верили ей гораздо больше и легче, чем обоснованным на фактах докладам следователя Соколова. При этом, как ни грустно, большинство утверждало, что спасены Дети при посредстве немцев и увезены в Германию.

Германия, Германия — вот клич, который проходит красной нитью по деятельности тайной монархической Петроградской организации.

Несколько позже из Берлина в Сибирь приехала княгиня Вяземская. Кажется, ее приезд был связан с исключительным интересом к судьбе Царской Семьи и особенно Великого Князя Михаила Александровича. Она называла себя близким другом Брасовой — супруги Великого Князя Михаила Александровича. Она всюду бывала, познакомилась со всеми, не побрезговала близко сойтись и с известной, роковой в Забайкалье, Марией Михайловной (это по-русски, а по-настоящему — Розенцвейг). Она настойчиво утверждала, что Царские Дети живы и особенно отстаивала, что жив Великий Князь Михаил Александрович. Она обращалась ко всем... кроме тех, кто располагал фактическими материалами по следственному производству. Знала ли она Соловьева — неизвестно, но какая-то неуловимая связь в деятельности всех этих лиц была.

Когда, наконец, Соловьев был арестован и доставлен в Читинскую тюрьму (это было уже в феврале 1920 года), в камеру к следователю Соколову с криком ворвалась Мария Михайловна и потребовала немедленного освобождения четы Соловьевых, как ее ближайших друзей... Удивление Соколова было полное, но выпустить он был принужден.

Отобранные при аресте у Соловьева бумаги остались при следствии. Из них выяснялись его связи с Петроградским центром и... с немцами.

В чем именно выливались связи, мог выяснить только допрос, но Соловьев, освобожденный из тюрьмы, поспешил скрыться и, надо полагать, далеко. Вот почему окончательных выводов о роли и деятельности этой Петроградско-Берлинской организации сделать нельзя.

 

Всеми этими перечисленными организациями еще не исчерпывается весь вопрос “о заговорах” с нашей стороны. Был еще целый ряд отдельно приезжавших офицеров, работавших, по их словам, будто бы тоже от каких-то организаций. Но каких? Можно только предполагать, то есть нити, как-то сами по себе, продолжали все протягиваться между Уралом и Берлином.

Весной 1918 года в Тобольск приезжал некто, именовавший себя корнетом Крымского конного полка Марковым, пасынком генерал-губернатора Ялты Думбадзе. О том, для чего он приезжал и что он делал в Тобольске, можно судить по его словам в декабре 1918 года. Будучи в это время в Киеве, он рассказывал, что Император Вильгельм, под влиянием Принца Гессенского, предлагал Государыне Императрице Александре Федоровне с дочерьми приехать в Германию, но Она это предложение отклонила. Он показывал письмо Государыни к Ее брату принцу Гессенскому, которое он получил от Ее Величества, для доставки по назначению, в Тобольске. Он говорил, что, уехав из Тобольска, он уже в Москве узнал, что Их перевозят в Екатеринбург, и настойчиво отрицал убийство Царской Семьи. Он уверял, что все живы, но скрываются, и что он знает, где Они все находятся, но не желает указать.

В Киеве Марков был на совершенно особом положении у немцев: он сносился телеграммами с немецким командованием в Берлине; немцы за ним очень ухаживали, если он выходил в Киеве в город, его сопровождали два немецких капрала; в Берлин он выехал не с эшелонами других русских офицеров, эвакуированных немцами при оставлении Украины, а с германским командованием. Он говорил, что бывал везде и в советской России имел повсюду доступ у большевиков через немцев.

Быть может, в рассказе Маркова было слишком много юношеской хвастливости о своем значении у немцев, но факты видели другие офицеры и таково было их впечатление. В такой исторической странице, как излагаемая книга, ценно каждое маленькое указание, которое может проливать истинный смысл на минувшие, тяжелые события. Письмо, которое вез Марков, существовало, его видели другие, и видели такие лица, которые могли знать почерк Императрицы. Отсюда вытекают очень существенные подробности, если только Марков передавал точно: Царскую Семью звал в Германию Вильгельм по настоянию Принца Гессенского, брата Императрицы. Это обстоятельство не служит на пользу тем, кто в последние годы царствования Императора Николая II усиленно обвинял Императрицу Александру Федоровну в германофильских чувствах. Далее, из того же рассказа определенно германофильского русского офицера те же клеветники получают и второе, еще более реальное опровержение их умышленно ложного обвинения: брат, несмотря на весь ужас, окружавший сестру, получил от нее отказ. Императрица Александра Федоровна, урожденная Принцесса Гессенская, оказалась более русской, чем те несколько тысяч представителей русской интеллигенции и военных, которых немцы вывезли к себе, в том числе и автора рассказа корнета Маркова.

Наконец, повторяем опять, если Марков передает события точно, то из его рассказа становится известным, что предложение приезда в Германию было сделано только Государыне с Дочерьми, а о Государе и Наследнике Марков не упоминает, и, пожалуй, судя по всему рассказу, нельзя заподозрить, что Марков обмолвился или забыл. А тогда приходится согласиться с Бурцевым: Вильгельм, оставляя бывшего Государя Императора и Наследника Цесаревича в распоряжении Ленина и Бронштейна-Троцкого, определенно и сознательно причислял себя заранее к их убийцам.

И, слушая рассказ Маркова, невольно набегает мысль: работа Петроградско-Берлинской организации, деятельность Соловьева и Васильева, сведения Симонова, убеждения княгини Вяземской — не связано ли это все в один круг, не исходит ли это все из одного центра, не является ли все это какой-то мрачной политической игрой прогоревшей в России Партии полицейско-личного режима, объединившегося с прогоревшей в Германии военно-политической, Людендорф-Гофмановской, партией. Что такая мысль не вполне фантастична — можно видеть из следующего рассказа.

В сентябре 1918 года в Екатеринбурге, не служа в частях нашей армии, проживал именовавший себя корнетом Петр Николаевич Попов-Шабельский. Он говорил, что приехал в Екатеринбург по поручению Высоких Особ, и в чем именно заключалось его поручение, он не высказывал. Рассказывал также, между прочим, что был вместе с полковником Винбергом, автором записок “контрреволюционера”, участником процесса Пуришкевича.

Он очень интересовался Царским делом, говорил со многими, расспрашивал всех, посещал исторические места и хотя говорил, что ему тяжело верить в убийство Августейшей Семьи, но тем не менее там, в Екатеринбурге, утверждал, что в факте Ее убийства он не сомневается.

В конце сентября он исчез из Екатеринбурга.

Прошло два месяца. Когда немцы, после Украинской авантюры, спасая русских офицеров от большевиков, вывозили их с Украины эшелонами, на станции Белосток в один из эшелонов вошел Попов-Шабельский и поехал в Берлин.

В Берлине Попов-Шабельский совершенно изменил свое мнение о судьбе Царской Семьи: он со многими другими русскими офицерами говорил совершенно открыто, что Царская Семья жива, что Великий Князь Михаил Александрович был похищен белогвардейцами, и такие же утверждения можно было слышать от всех русских людей, проживавших в Германии.

Чем же другим, как не работой какого-то центра в Берлине, можно объяснить такое единодушие в мнениях различных лиц, прямо или косвенно соприкасавшихся с Германией. Какие цели преследовал на самом деле этот центр, пока окончательно еще нельзя заключить, но безусловно, что надо было кого-то убедить в несуществовании тех фактов, которые в действительности имели место. Во всяком случае, с полной уверенностью можно сказать, что в основе работы такого тайного центра лежали сугубо узкие политические цели, чуждые побуждениям сердца и совести. При той свободе действий, которой пользовались агенты этой организации в советской России, при тех средствах, которыми она, по-видимому, располагала, — спасти Царскую Семью почти не составляло труда.

Мало того, организация, объединившись с временно-политической германской партией, поставившая себя в тесную зависимость от победы Людендорфа и Гофмана над Россией, не могла считаться национально-русской организацией, ее цели не могли быть русскими целями, ее идеология не могла быть идеологией русского народа и бывшего русского Царя. Естественно, что Марков встретил решительный отказ Государыни Императрицы; естественно, что бывший Царь предпочел погибнуть со всей Своей Семьей в России, чем принять руку помощи людей, обагривших свои руки в крови русского народа.

Вместе с тем, став на путь совместной работы с немцами, эти узкие и слепые русские люди сделали Царскую Семью объектом борьбы между центральной советской властью и германским генеральным штабом. И кто знает, быть может, эти темные политические происки немецко-русской организации послужили последним толчком к кровавой драме на Урале и дали основание Янкелю Свердлову сослаться на существование офицерского заговора.

Но эти заговорщики были не русские офицеры.